Конюх Терентий Рыжов, прижмурив глаз от дыма цигарки, спросил скрипучим голоском, с намеком:
— Скажи, Владимир Николаевич, только по-свойски, по-простому, с охоткой ли ехал к нам, или так, поневоле?
В тишине было слышно, как потрескивал фитиль в лампе. Аребин помедлил, придумывая, как лучше ответить, ладонью провел по глазам, словно ярче хотел разглядеть старика с хитрым прищуром.
— Нет, — признался он, — большой охоты я не испытывал. Поймите меня хорошо, товарищи. Очень трудно в тридцать пять лет начинать строить жизнь заново… Но вопрос встал так: если это необходимо для нашего общего дела, буду строить ее заново. Другого решения нет и быть не может.
— Конечно, нелегко! — вздохнул кто-то с явным сочувствием. — А жена-то твоя, видать, по-другому рассудила?..
— По-другому, — неохотно согласился Аребин.
— А ты не горюй, — долетел из глубины, от двери, задорный со смешком голос. — У нас девок хватает. Женим!..
Кое-кто несмело, как бы стыдливо рассмеялся. А Орешин, Коптильников и даже Прохоров невольно взглянули на Алгашову. Обернулся к ней и Павел Назаров.
Наталья уже не играла балованной улыбкой; пристально, серьезно следила она за Аребиным, и что-то испуганное, обреченное стояло в ее потемневших глазах.
Говорившего одернули:
— Сурьезный вопрос решается, а ты глупость свою выставляешь!.. В Москве родился или пришлый?
— Земляки мы, — ответил Аребин. — С Суры я. Еще до войны ушел на учебу в Тимирязевскую академию. Война помешала. Пришлось заканчивать учение после войны… Работал в сельскохозяйственном издательстве редактором. — Он опять провел ладонью по глазам, скрывая усмешку: вспомнил, сколько положили стараний, хлопот, труда — и он сам, и жена, и тесть, — чтобы не услали на периферию, сколько было встреч с какими-то влиятельными людьми, просьб…
— Как ни огибал нас, а завернуть пришлось…
— Как видите, пришлось.
— Судьба, Владимир Николаевич! — крикнул кто-то, смеясь.
— Тише! — Митька Просковьин поднял руку. — Я прошу слова. Хочу допытаться вот о чем… Скажи мне, пожалуйста, Владимир Николаевич, водочку потребляешь, чай?
— Водочку не пью, — спокойно заявил Аребин.
Митька изумленно закрутил головой.
— Неужто так и не пьешь? Чудно! — Он засмеялся. — Так мы тебя научим!
— Нет, не научите. — Аребин подался к Просковьину. — И запомни, Дмитрий: в пьяном виде в общественном месте при мне никто не появится.
Митька растерянно приоткрыл рот. Ему впервые ставили такие жесткие условия, и это его озадачило.
— Ну, а что ты со мной можешь сделать, если появлюсь? Удалишь с собрания? Эка беда! Заплачу, гляди-ка!..
Вступать с Просковьиным в спор и давать разъяснения о вреде алкоголя было бесполезно да и неуместно.
— Мы для тебя, Дмитрий, вытрезвитель построим, — пообещал Терентий Рыжов.
Митька ахнул:
— Чего?!
— Оборудуем его по последнему слову техники, — разъяснил Рыжов. — Как напьешься — сейчас тебя в вытрезвитель и сунем. А там похуже, чем в аду: в одной стороне ледяной душ поливает, в другой — котлы кипят, выпаривают из таких, как ты, Дмитрий, пьяный кураж.
Митька весело ответил на шутку:
— Мы в семи котлах варены — не берет, дядя Терентий! У нас еще коровник не построен, а ты — вытрезвитель!..
— Коровник, может, потому и не построен, что вытрезвителя нет, — мимоходом заметил Аребин.
Люди, удивленные столь странным и, быть может, верным открытием, заулыбались.
— Вытрезвитель в нашей местности — дело новое, — проговорил Прохоров и тоже неожиданно улыбнулся. — Мы не против новшеств. — Он поддержал шутку Аребина. — Но пускай товарищ Аребин скажет, надолго ли к нам приехал и с чего думает начать свою деятельность.
— Мы тоже думаем про это, — подтвердил дед Константин Данилыч. — Москва, как магнит, так всех и тянет.
— А мы его не пустим, — прохрипел Мотя Тужеркин.
Аребин понял, что на такой вопрос отшутиться нельзя.
— Не знаю, — сказал он серьезно. — Как покажут дела… А дела у вас, как я нагляделся, такие, что надо бы хуже, да некуда. Но я не командовать вами приехал, не учить, а учиться у вас. Работать будем сообща. Без вашей помощи мне ничего не сделать. Наживаться, копить капиталы я не собираюсь. Угол и чашка щей всегда найдутся… А сумеем поставить на ноги колхоз — честь и хвала нам всем, не осилим — значит, я плох и вы не лучше. Если вы меня изберете и я останусь тут жить, то заранее заявляю: жуликам, бездельникам, пьяницам не будет от меня пощады. Меня в чем-нибудь уличите — мне не давайте пощады.
