— Только успевай латать за вами, — проворчала мать; она шагнула через порог, поставила на крыльцо пустые ведра. — Вон какую дырищу пробухал… Эко, нашел забаву, словно дите малое… Достань воды. — И в знак своего недовольства сильно хлопнула дверью; звонко лязгнула щеколда.
Павел погладил оторванный лоскут и, как бы оправдываясь, проговорил деду:
— По пять яиц положили…
— Хорошо, — отозвался Константин Данилыч. — Стало быть, скоро сядут в гнезда…
Мотя Тужеркин посоветовал с насмешкой:
— Ты бы, Паша, прививку им сделал, грачам, чтобы они съедобные яйца несли, белые, без крапин. Пускай хоть не такие, как куриные, с голубиные хоть, и то польза… А то подложи им в гнезда десяточек куриных. Вот была бы потеха! В полночь на ветле кочета заголосят!
— Тебе самому прививку сделать следует, чтоб с носа крапины согнать, — проворчал Павел.
Тужеркин подхватил оживленно:
— На любую прививку решусь, любые жертвы приму, только бы избавиться мне от своих веснушек, они мне всю мужскую осанку портят. Я ведь и к профессорам по части красоты ходил — не помогли: наука, говорят, в этом деле бессильна, с чем, говорят, родился, с тем и умрешь. Я вот думаю, может, мне нос целиком заменить. Я слыхал, один киноартист заменил себе нос; был нос как нос, по-русски вздернутый, шалый, а теперь в полном ажуре: соорудили по-гречески, с горбинкой. Красота! Только после этого артиста того, говорят, снимать в кино перестали… Но ведь мне в кино не играть, в колхозе и греческий сойдет…
— Зря, Матвей, за границу тебя пускали, — сказал дед Константин Данилыч, протирая очки. — Брехать наловчился, что тебе лектор… Ох, попадешься кому-нибудь под горячую руку, заменят тебе нос без профессора за твою болтовню.
Павел окинул безмятежно улыбающегося Мотю суровым взглядом:
— Зачем притащился в такую рань?..
Мотя вспомнил цель своего прихода: рыжие брови взъерошились, губы сомкнулись в отважной решительности. Он с подозрением покосился на Константина Данилыча и накрыл плечо Павла огромной ручищей, подтолкнул за угол:
— Идем, расскажу.
Старик схватил Мотю за карман шинели.
— Ты, Матвей, для тайн не пригоден: просвечиваешь весь, как решето. Выкладывай, что принес. При мне.
Павел кивнул Моте: говори, мол. Тужеркин с недовольством наморщил утиный нос, согнав все веснушки к переносью, сказал старику с сокрушением:
— Тебе бы, дед Константин, сыщиком служить: глаза у тебя, даром что в очках, жалят насквозь. И бородка тоже вострая, словно пчелиное жало… — Потом он опять накрыл плечо Павла ладонью. — Слышь, Пашка, вчера вечером за скотным двором Кузька Кокуздов с кладовщиком Омутным сговаривались о чем-то. Я проходил мимо них в гараж… Кузьма сказал Омутному: все равно, говорит, конец… Омутной ему какую-то бумажку сунул. Потом к ним подошел сам Коптильников… Я всю ночь не спал, все гадал, что это был за военный совет, какую стратегию они намечали…
Константин Данилыч сразу потерял весь интерес к Мотиной тайне, проговорил усмехаясь:
— Стоило ночь не спать… Да мало ли о чем могут говорить люди при встрече… А ты сразу: стратегия!.. — И, уже не обращая внимания на Мотю, стал насаживать, грабли, только изредка поглядывая поверх очков на внука. Павел, помрачнев, упорно приглаживал оторванный лоскут на брюках, словно старался приклеить его. Мотя чуть тронул Павла локтем.
— Что ты молчишь?
В потемневших глазах Павла блеснул зловещий, мстительный свет.
— Пойдешь со мной? — отрывисто спросил он.
— Куда?
— Сейчас скажу. Идем.
Павел провел Тужеркина на огород, остановились у погребицы. Константин Данилыч, оставшись один, забеспокоился: на какое дело толкнет внук простоватого и доверчивого парня, не втянул бы в беду. Бросив грабли, он поспешил к ребятам.
— Ты, Павличек, без моего согласия ни на что не решайся. Слышишь?
Павел не расслышал: кричали, надрываясь, перебирая крыльями голые ветви, грачи.
Мать, выйдя на крылечко, увидела пустые ведра, схватила их и, укоряюще поджав губы, направилась к колодцу. Павел догнал ее, отнял ведра, достал воду и, расплескивая на сапоги, унес в избу.
Весь день у Павла прошел в хлопотах по дому: чинил изгородь на огороде, помогал матери по хозяйству, со старшей Катькиной дочкой, Машей, к удивлению всех, делал уроки. Он был молчалив и сосредоточен… А вечером, одевшись потеплее, прихватив ломоть круто посоленного хлеба, ушел.
