— Я уж толковала ей: раздевайся, мол, бабонька, утро вечера мудренее. Нет, сидит, ровно курица на нашесте. Вторые вон кочета поют. Вишь, раскинулся сын-то, как Иван-царевич! — Она по-свойски толкнула Аребина в бок локтем, кивнула на Ольгу. — Ух, несговорчива — страсть! Тяжеленько ей придется с непривычки-то: ручки белые, мягкие да душистые, все духами их мыла… — Алена рывком выхватила из-под теленка черепок и шмыгнула из избы, едва приоткрыв дверь, в щелочку.
Каменная неприступность жены испугала Аребина: Ольга, видимо, всерьез решилась на что-то важное.
— Так и будешь сидеть? — сказал он, раздеваясь. — Стели постель.
— До утра просижу.
— До утра? А дальше что?
Ольга должна именно сейчас, в эту минуту, собрать всю свою волю, чтобы противостоять мужу: ни в коем случае не становиться обеими ногами на эту землю, отрезать все сразу, немедленно; чем дольше задержишься, тем мучительней будет борьба с собой и с ним.
— Я здесь не останусь. И не уговаривай, Володя. Я сделала ошибку, поехав с тобой. Я поняла это, как только простилась с домом. Мне стыдно признаться в этом, но это так…
Аребин, подойдя, положил ладонь на ее голову со строгим пробором в черных, глянцевито отсвечивающих волосах.
— Ты просто устала, Оля. Разденься и ляг, отдохни. И Гришу раздень.
— Я буду сидеть! — упрямо и уже с вызовом сказала она. — Утром мы уедем. Не хочу мучить ни себя, ни тебя. Ведь не привыкну я к этому ко всему. — Она взглядом обвела избу. — И прежнюю жизнь не забуду. Два года пройдут быстро. Летом будем приезжать к тебе. — Она взяла его руку, темные продолговатые глаза ее налились слезами. — А если ты оставишь меня здесь, я, наверно, умру…
Аребин был поражен такой ее отчаянной, фанатической убежденностью.
— Возьми себя в руки, Оля. Здесь много женщин. Живут, не умирают.
— Они здесь родились, выросли… привыкли…
— И верно, бабонька, — охотно подтвердила Алена; бесшумно войдя в избу, она прислонилась спиной к теплому подтопку и с живейшим любопытством сплетницы наблюдала за происходящим. — Нам все это привычно.
— Вас не спрашивают! — одернул ее Аребин.
Алена юркнула в чулан, как мышь, заскрипела приступками, взбираясь на печь. Завтра она разнесет по селу весть: «Приезжий-то повздорил с женой!.. Наотрез отказалась жить с ним, должно, брезгует нами… С женой не справился, а уж с хозяйством-то и подавно…»
— Капризы твои неуместны, — твердо заявил Аребин. — Ты мне нужна здесь. И сын тоже.
Ольга не пошевельнулась, не отозвалась; по щеке, близ носа, пролегла влажная полоска; крупная слеза задержалась на верхней губе. Ольга слизнула ее языком и, сдерживая плач, произнесла с глубоким состраданием:
— Другие за границу едут помогать строить заводы, консультировать, писать, а мы — в деревню. Чего ради? Кто-то и что-то вовремя недосмотрел, не рассчитал, наделал ошибок, а мы должны жертвовать собой, терять лучшие годы. Их осталось не так уж много, чтобы швыряться ими направо-налево.
Аребин опешил.
— Кто тебе внушил такую чепуху?
— Не удивляйся, пожалуйста!.. У меня на работе только об этом и говорили. И посмеивались…
— Посмеивались? Кто? Твои друзья? Хороши друзья! Обыватели они, если так! Наплевать на них!
— Не кричи, разбудишь ребенка. Тебе на всех наплевать и на меня с сыном наплевать.
— Сын только окрепнет здесь. И запомни, что я тебе скажу: мне своя земля дороже всего!
Ольга посмотрела на него невидящим, отчужденным взглядом, не ответила. Аребин сел к столу и, опершись на него локтем, замолчал в тяжком раздумье.
— А заверяла: радость или горе — все пополам, — проговорил он. — По всем дорогам — легким ли, трудным ли — вместе, плечом к плечу. Одни слова!..
Ольга опустилась возле него на колени и опять схватила его руку.
— Мне стыдно, Володя, что я у тебя такая безвольная… неприспособленная…
— Нет, ты не безвольная. Просто ты не любишь меня.
— Люблю, люблю!.. — быстро заговорила она и стала целовать его руку. — Буду любить еще больше. Клянусь! И ждать буду. Только не держи меня, не оставляй здесь!..
«Два года, — пронеслось у Аребина. — Стоит ли из-за этого ломать ей жизнь, мучить?..» Она показалась ему жалкой, он отнял у нее руку.
