— Держался, значит, держался за высоту и все-таки сдал, Пашка, отступил. Выходит, броня тонка… Теперь один я из бывших гвардейцев остался.
Павел попробовал отшутиться:
— В обороне долго сидеть нельзя, Матвей, обязательно настанет момент: или беги назад, или кидайся в атаку. В наступление мне идти рискованно: артиллерия слаба на моем участке, боеприпасов мало, резервов нет. Врукопашную — старо, быстро шею свернут.
Матвей засмеялся, но смех у него получился невеселый. Он был, как и вчера, в том же брезентовом плаще, на голове рыжий собачий малахай, шея обмотана клетчатым бабьим платком: веснушки на лице будто съежились от холода и потемнели, а облупленный кончик носа сделался фиолетовым.
— Насчет того, чтоб шею свернуть, долго не жди, у нас на это мастаки.
«Ну, положим, не так-то легко свернуть мне шею, — упрямо и озлобленно возразил Павел про себя. — Не дамся! Я сам могу кому хошь свернуть!..» Но тут же осудил свою воинственность: в сущности, он побежден и спасается бегством именно потому, что боится, как бы ему не свернули шею. Некоторое время он шел молча, затем спросил вполголоса:
— Кого везешь?
Павел будто разбередил Мотину болячку, он возмущенно взмахнул варежкой:
— Жену будущего председателя катаю! Вчера со станции, нынче назад, на станцию. Я не челнок — швырять меня туда-сюда, а тридцать пять километров — это тебе не улицу перебежать! — Ольга виновато взглянула на Мотю; печальный взгляд ее просил извинения. Тужеркин смягчился. — Ольге Сергеевне, вроде как и тебе, не по душе, видишь ли, пришлось наше житье-бытье…
— Как же вы кинули его одного? — строго и удивленно спросил Павел.
Ольга промолчала: с какой стати она станет давать отчет каждому встречному? За нее уверенно ответил Гриша:
— Мы к папе летом приедем.
— Выходит, так, — недоумевал Павел, — ты оставайся, терпи всякие неудобства деревенской жизни, а я покачу в столицу. Ничего себе жена!
— Да, — с сочувствием заключил Мотя Тужеркин, — Владимир Николаевич остался без прикрытия, тыл не обеспечен.
Ольга сорвала со рта платок, выпалила с неожиданной горячностью:
— Я, может быть, поступаю нехорошо по отношению к мужу. Мне трудно свыкнуться с новыми условиями: я никогда в деревне не жила. Да в конце концов это наше личное дело! А вот вы, вы ведь тоже бежите отсюда!..
Это был точно рассчитанный удар в самую грудь: Павел приостановился, и подвода ушла вперед. Он догнал ее, схватился обеими руками за край телеги.
— Вы меня в ряд с собой не ставьте! У меня, может, душа кровью исходит, я на нее наступил каблуком, чтоб замолкла! Каково мне с такой душой в город идти?..
Он вдруг представил себе Аребина: мягкий и внимательный взгляд несмело просил его, Павла, не уезжать… «Значит, понимает, что трудно придется без меня, — не без гордости подумал Павел. — Конечно, трудно… Заклюют его стервятники. Поддержка нужна. Бойцы!»
Павел не заметил, как прибавил шагу. Собачонка, трусливо заскулив, подкатилась под ноги ему. Лошадь всхрапнула и встала, встревоженно косясь влево. Мальчик обрадованно закричал:
— Гляди, мама, какая большущая собака!
— Это ж волк!
Поджарый волк со свалявшейся, клочковатой шерстью на впалых, тощих боках, вскидывая задом, неспешными прыжками пересек дорогу и, достигнув овражка, сел. Он посмотрел на людей дикими и древними глазами скитальца, извечно тоскующего от одиночества, неустроенности и стужи. Чуткие уши его стояли торчком, ветер взлохматил шерсть на загривке.
— Гляди, и не боится! — сокрушался Мотя. — Знает, серый, что у нас нечем пальнуть. — Он схватил смерзшийся ком земли, швырнул им в волка.
Зверь, скучно посмотрел на Мотю, на его трусливую собачонку и обежав овражек, подался за венец.
Собака захлебнулась сплошным сверлящим лаем, в порыве ярости бросилась от дороги вслед волку, но тут же, спохватившись, откатилась назад, под ноги хозяину. Волк скрылся из глаз, а Мотя все еще кричал, улюлюкал и смеялся.
Встреча с волком не взволновала Павла. Он угрюмо смотрел на колесо телеги, прыгавшее по железным кочкам. «Я никак с цепи сорвался! — взвинчивал он себя. — Ринулся, будто с чужого двора! Не доложился, не сдал дел с рук. Меня и вправду к суду притянуть следует, как беглеца какого-нибудь. Что бы там ни случилось со скотом, на дворах, все можно свалить на меня, как на мертвого. Выходит, я же и подсобляю своим заклятым врагам — Кокуздову и Коптильникову, бегством снимаю с них вину. А Аребин… Ведь он не в отпуск к нам приехал, не на прогулку. Его прислала партия. В помощь мне. Моим товарищам. А я убегаю. Что это?..»
