– Только обязательно в постель! – крикнула напоследок Люси, и я газанул.
Свобода.
Над городом смыкалась ночь, когда мы подъезжали к заведению Змееглаза. По дороге пес развел критику.
– Мне не нравится, когда ты обманываешь Люси, – сказал он. – Тем более она прекрасно знает, когда ты лжешь.
– Во-первых, я не врал, – ответил я, – и, во-вторых, она ни о чем не догадывается.
– Догадывается, уж я-то знаю, – проницательно заметил пес.
– Интересно, каким же образом ты мог…
– Она похолодела, и у нее заурчало в желудке. Так всегда бывает от недоверия, – заявил Пучок. – И потом, она взбудоражена. До чего ты ее довел! Вообще, нет ничего проще, чем раскусить приветника, когда он начинает обманывать. – Теперь он сидел прямо у меня за спиной, водрузив свою голову мне на плечо. – Все просто, как в машине, – сжатие-расширение. Поры раскрываются, на коже выступает пот, железы выделяют секрет.
– И как же собаки узнают обо всем этом?
– Мы известны чувствительностью носов и ушей и настроены на тонкие вибрации эмоционального мира, приучены воспринимать его путем, который невозможно объяснить приветникам, несмотря на их силу и неограниченный доступ к пище. Я имею в виду, на этом все и сходится, не так ли, Приветник?
– Что ты этим хочешь сказать?
– Вы думаете, когда собаки обнюхивают вас, это приветствие.
– Так и есть, – сказал я. – Ты не можешь спорить с этим.
– Вот это, – сказал пес, – приветствие!
– Пучок! – рявкнул я, оборачиваясь и заставая пса с задранной задней ногой – в классической позе фонарного салюта восточноевропейской овчарки.
– Мир запахов открывает много тайн, – продолжал пес. – Я по запаху могу определить, что чувствует данная особь, из какой она семьи, могу узнать исторические факты, связанные с родством.
– Ты не можешь определить все это по фонарному столбу, – категорически заявил я.
– Как в таком случае я смог узнать все о Чартерстауне?
– Потому что ты мой симптом.
– Как? – удивился он.
– Ты признак того, что я схожу с ума, заработался, впал в депрессию, а все остальное я просто вспомнил, потому что где-то когда-то слышал. Ты же, точнее, твой голос – не более чем галлюцинация.
– Ничего себе, – обиженно возразил пес. – А если я тебя так назову? Может быть, ты – только симптом моего безумия. Откуда ты знаешь, что перед тобой реально, а что лишь плод воображения?
Теперь выражение морды у него было точно у престарелой домохозяйки, которая спорит с молочником, не принимающим у нее бидончик лишь потому, что ему не нравится, как из этого бидончика пахнет.
– Я не собираюсь вести философские диспуты с собакой!
– Философия как раз и доказывает, что не следует полагаться на субъективную реальность, – говорил пес, – потому что любой может утверждать что угодно. Ваш ход?
Вид у него был такой, точно он только что принес мне палку и, виляя хвостом, ждал, когда же я ее брошу.
– Ладно, если вы, собаки, так чувствительны к эмоциям, тогда ты должен знать, как я себя чувствую сейчас, – сказал я, постаравшись принять непроницаемый вид и хмуро поглядывая в его сторону.
– Разбитый велосипед, диетическая кола, которая тебе не нравится, но все равно ее покупаешь, и сандвич с тунцом, хотя тебе на самом деле хочется БЛТ – Бекон, Лук и Томатный соус. Шины, скользящие по асфальту, и увядшие цветы, – сказал он.
Боже мой, завтра непременно к доктору! Доктор меня ждет.
– Я спросил, что я чувствую, а не чем пахну.
– Запах и есть чувство, а чувство – запах, – сказал пес с озадаченным видом. – Нельзя описать одно без другого.
– Разбитые велосипеды, – процедил я сквозь зубы, – это не запах.
– В твоем случае как раз запах, – уверенно сказал пес.
– Тебе бы лучше помолчать, – заметил я. Бросил я. Последний раз я был вблизи разбитого велосипеда, когда под ним лежал отец.
Мы подкатили к заведению Змееглаза. Оно располагалось в особенно непривлекательной части исключительно мерзкого прибрежного городка. Я уже был весь как на иголках, как всякий раз перед игрой.
– Слушай, – сказал я собаке. – Я должен буду сосредоточиться. Так что не отвлекай, и еще, если можно?
– Что? – с готовностью повилял он хвостом.
– Заткнись на время игры. Ни слова, понял?
