Гости Анжелы Тересы - страница 80
Он думал: как легко мне дышать рядом с тобой, как жарко и быстро течет моя кровь по жилам, как все легко и просто. Как непохоже на чувства, вызванные отзвуками прошлого, что я испытывал сегодня днем там, у того дома — тихое, разъедающее душу ощущение растоптанной свободы, утерянных возможностей, какой-то сухости, и тоски, и стремления вырваться, и, наконец, приступы дикого голода. Но может кто понять, для чего я опять, снова и снова, должен там бродить, именно теперь?
И почему как раз острота этих переживаний оставляет после себя чувство очищения, какого-то почти постыдного освобождения?
Классическая задача всякого стихотворения. А как ты изумлен, когда она оказывается близкой к твоей жизни, так мало похожей на классическую.
Он сказал:
— Меня осенила идея…
— Да неужели? — спросила Люсьен Мари, и у нее весело заблестели глаза. — Интересно, как бы я могла этого не заметить.
— Я просто был вынужден побродить немного в одиночестве, чтобы она у меня приняла какие-то определенные очертания.
Еще пока он говорил, ему стало неприятно, зачем он сам коснулся тех своих переживаний. Стало страшно, что волшебная птица может вспорхнуть и улететь. Эстрид подобная таинственность всегда страшно сердила и раздражала. Придется ему, вероятно, учитывать ошибки прошлого.
— Это история о мужчине и женщине… об их браке…
— О нас с тобой?
У нее это вырвалось быстро, совершенно непроизвольно.
Давид помолчал, ошарашенный. Потом улыбнулся:
— О женщина! Если у тебя в доме писатель, так он обязательно должен быть трубадуром!
Люсьен Мари смутилась и поэтому сказала резко. Более резко, чем обычно:
— Потому что вы, писатели, смотрите на брак все равно как на сыр! Достаточно ли он выдержан? Пахнет ли? Достаточно ли в нем червячков? Чудно, тогда это лакомый кусочек для писательских уст, тогда мы можем его взять…
Давид даже не нашелся сразу, что ответить.
— Хорошо бы нам с тобой никогда не дойти до кондиции, угодной любителям такого сыра, — прибавила она, немного волнуясь.
— Аминь, — тихо произнес Давид.
Он поднялся, обошел вокруг стола, обнял ее сзади, поцеловал в порозовевшую шею.
— А как провели сегодняшний денек вы? — тихонько спросил он, не отнимая от нее своих рук.
Постепенно они наверно привыкнут, не будут относиться к этому, как к чему-то совершенно невероятному. Но пока еще для них обоих такое обращение как «вы» было ошеломляющим.
Они едва решались дышать, стали тихими, как окружавшие их деревья. Обе свечи совсем почти догорели, их крошечное пламя уже едва виднелось под колпачками. Вокруг спустилась интенсивная испанская ночь.
Они завели привычку купаться утром на самом дальнем пляже, прежде чем раскалится песок и целые сонмища туристов ринутся к морю.
Люсьен Мари и Давид шли мимо переполненных гостиниц, где люди, у которых гораздо больше денег, чем у них, сидели и грелись на солнце за своим утренним кофе или ранним стаканчиком вина. Но они бы не согласились обменяться с ними местами.
Guapa, guapa[15], кричали вслед молодые мужчины, когда Люсьен Мари проходила мимо в своем белом пляжном платье и большой соломенной шляпе.
Она вздрагивала, как от прикосновения, но Давид гордо посматривал вниз на свою жену, на «красавицу».
Однажды утром, когда они медленно, чтобы не вспотеть сразу же, шли по пляжу, она спросила:
— Придумал ты название для того, что пишешь сейчас?
— Да. Я назвал это «Слепые». — И прибавил задумчиво: — хотя с таким же успехом можно было бы сказать и «Глухие». Ты заметила, что семейные люди отгорожены от всех других непроницаемой стеклянной стеной? Их все слышат и понимают, что они говорят, а они других — нет.
Она крепко схватила его за локоть:
— Я не могу, чтобы это случилось с нами… Мы с тобой должны изобрести какую-нибудь азбуку Морзе, которая проходила бы через эту стеклянную стену — теперь, пока еще мы видим и слышим — и, главное, чувствуем…
Он остановился и поцеловал ее прямо на мосту. В этот момент им повстречались возвращавшиеся с речки женщины с высокими бельевыми корзинами на голове. Самая молоденькая уронила свою корзину на землю.
