Давид перевел, и Руис заколебался. Он был озадачен, Потом выпрямился и сказал с пафосом:
— Мы, испанцы, — рыцарский народ. Эта женщина нарушила наши законы, но мы не берем с нее штрафа. Сеньор, я вам доверяю: от имени вашей соотечественницы я делаю вам подарок.
Свои слова он закончил поклоном перед остолбеневшим Давидом. Затем прибавил более естественным тоном:
— И ради всех святых, постарайтесь, чтобы она отсюда исчезла!
Девушка перебросила свой лошадиный хвост на спину и засмеялась. Она окинула Давида взглядом с головы до ног, потом с ног до головы; этот взгляд бесстыдно пополз по его коже, по ее нервным окончаниям; ну как, разве не приятно получить такой подарок?
— Сходите за ее вещами, — приказал Руис жандарму. И в первый раз обратился к ней самой: — Сядьте пока.
Она присела на краешек стола, равнодушная и отсутствующая, потом взгляд ее опять задержался на Давиде, в глазах появилось какое-то новое выражение.
— Вы Давид Стокмар!
— Да, — удивленно сказал Давид, он ведь с самого начала так и представился.
— Я не слышала, — я вас не узнала…
— Разве мы раньше встречались?
— Нет, но я должна была вас все-таки узнать.
— Простите, а как зовут вас?
— Наэми Лагесон.
Руис протянул ему паспорт девушки. Он продолжал обращаться с Давидом, как с единственным разумным существом, присутствующим здесь. Давид прочел: Наэми Альбертина Лагесон, родилась 3 апреля 1927 года в уезде Топпелёса, провинции Иёнчёпинг…
Двадцать пять лет? А она разыгрывала из себя семнадцатилетнюю.
Наэми вырвала у него свой паспорт.
— Ни к чему тебе читать там все это об Альбертине и Топпелёсе…
Тебе. Шагала она быстро, как на марше, эта девица. А какое поразительное смешение бесцеремонности и шведской застенчивости!
— А мое имя тебе ничего не говорит? — спросила она почти робко.
Тут у него мелькнуло одно воспоминание, и он сообразил, кто она такая. Наэми Лагесон, да это же имя одной дебютантки-писательницы, в прошлом году она начала печататься. Романа ее он не читал, но припомнил, что отзывы в прессе были хорошие. «Хрупкий и своеобразный талант», — значилось в издательских аннотациях.
— Так что мы коллеги, — улыбнулся он.
Она кивнула и продолжала поедать его своими раскосыми, широко раскрытыми, очень редко мигавшими глазами.
— Может быть, я веду себя как ребенок… Но так занятно повстречать писателя старшего поколения…
Давиду почудилось, что его ударили ногой под ложечку. «Старшее поколение»! Какой жестокий способ обнаружить, что в глазах других ты уже не принадлежишь к молодым дарованиям! Он не мог сдержать в себе протест:
— Еще и десяти лет нет, как я сам выпустил свой первый роман.
— Мне кажется, я читала твои книги всю мою жизнь. И вот ты здесь, настоящий, живой. Так странно.
— И действительно странно, — согласился Давид и невольно рассмеялся.
Жандарм вошел с дешевым чемоданом, перевязанным веревкой. Давиду удалось бросить взгляд на часы: десять минут второго. Поздно даже по испанским понятиям.
— Стоп! — сказал он. — На сегодняшнюю ночь она должна остаться в участке. Сейчас уже все закрыто.
— Ты женат? — спросила Наэми.
Давид проглотил чуть было не сорвавшееся с языка «нет» и ответил: да, женат.
Жаль, — буркнула она лаконично, надула губы, осела как-то в своей мужской рубашке, пошевелила пальцами ног в своих веревочных туфлях.
Посовещались все вместе. Было решено, что жандарм унесет ее чемодан обратно.
— Спокойной ночи, — сказал Давид. — Завтра я за вами — за тобой зайду рано утречком.
— Мужчины всегда врут, — отрезало хрупкое дарование и поплелось за жандармом.
Давид и сержант посмотрели друг на друга.
— Было бы наверно спокойнее — для вас, — если бы ей дали пару месяцев, — покачал головой Руис.
На следующее утро Давид зашел за ней и взял на себя, заботу о перевязанном веревкой чемодане.
Он был зол, бреясь только что, несколько раз порезал себе подбородок, а она выглядела осунувшейся и немытой.
— Куда вы собираетесь идти? — спросил он.
— Куда идти? Я остаюсь здесь. Если вы ничего не имеете против, — прибавила она язвительно. Но в безжалостном утреннем свете она выглядела юной и растерянной. Дерзкой, но одновременно и испуганной.
