Прошло еще минут десять, и капитан решил, что тянуть больше нельзя. Иванов так Иванов! Как первая версия это могло сойти. Правда, полковник, всю жизнь проработавший в МУРе, вероятно, сразу же заметит ее слабые стороны, но все же это версия!
Афонина частенько в шутку называли мистиком, потому что капитан имел слабость безоговорочно верить своему внутреннему голосу, интуиции. И пока неопровержимые факты не доказывали обратного, он упрямо стоял на том, что подсказывала ему интуиция.
И сейчас, несмотря на все «против», приводимые им самому себе, несмотря на то, что версия «Иванов» казалась ему самому шаткой, интуиция упорно твердила: «Иванов, Иванов, Иванов!»
Начальник Московского уголовного розыска полковник милиции Круглов встретил Афонина спокойно, не упрекнув за долгое отсутствие, причина которого была ему хорошо известна, и, не прервав ни единым словом, внимательно выслушал, не спуская с капитана глаз, — огромных за толстыми стеклами очков.
— Такова первая версия, Дмитрий Иванович!
Начальник МУРа любил, когда к нему обращались неофициально.
— И она нелогична, — отрезал Круглов. Афонин решился возразить.
— Обстановка подсказывает именно эту, — сказал он.
— Давай рассуждать.
Переход на «ты» обрадовал Афонина. Это показывало, что полковник в общем доволен работой капитана и одобряет ее.
— Давай рассуждать. Ты считаешь, что Михайлов покончил с собой потому, что боялся встретиться лицом к лицу с этим Андреем Демьяновичем Ивановым?
— Очень похоже, что так.
— И даже идешь дальше, предполагая, что сожженное письмо было именно от Иванова. Вот это и является первым слабым местом в твоей версии. Михайлов прибыл в Москву вчера вечером. Когда же Иванов успел узнать, где он остановился? Или письмо было привезено из Свердловска?
— Безусловно, нет!
— Правильно; безусловно, нет. В том, что Михайлов до приезда в Москву и не помышлял о самоубийстве, ты прав. Значит, если сожженная бумага — причина выстрела, то она получена в Москве в период от вчерашнего вечера до сегодняшнего утра.
Афонин молча кивнул головой. Как он и опасался, полковник сразу же ухватился за самое шаткое звено его версии. Возразить было нечего.
А Круглов, отлично понимая своего сотрудника, безжалостно продолжал «добивать» его, считая, что лучше всего с самого начала доказать капитану ложность его пути. Видимо, этот путь — результат знаменитой интуиции Афонина, в которую Круглов никогда но верил, признавая в следственной работе только путь логики.
— Но допустим, — продолжал он, — что ты прав в том, что причиной самоубийства явилось какое-то письмо. Могло ли оно быть от Иванова? Ведь такое письмо имеет характер шантажа. Кто такой Иванов? Комиссар партизанского отряда, человек, привыкший оценивать свои поступки с партийной точки зрении…
— Можете не продолжать, товарищ полковник. Мне все ясно. Я ошибся!
Круглов усмехнулся. Резкость, с которой капитан произнес эту фразу, показывала, как глубоко задела его «стрела» полковника. Это хорошо!
— Тогда пойдем дальше, — сказал он. — Если Михайлов застрелился, узнав, что встретится с Ивановым, то вывод может быть только один. Михайлов боялся этой встречи. Почему он мог бояться? Только в том случае, если Иванов знает о нем что-то плохое. Очень плохое! Настолько, что Михайлов предпочел смерть разоблачению.
— Конечно!
— Но мог ли бояться этого Михайлов? Что бы он пи сделал в прошлом: проявил трусость или нарушил партизанскую дисциплину — все искуплено последующей героической борьбой с оккупантами. Высокая награда зачеркивает прошлые грехи. Согласен?
— Да, пожалуй! Но Иванов мог знать такое, что делало Михайлова недостойным этой награды.
— Возможно. Но согласись, что в этом случае нет повода для самоубийства. Михайлов, по твоим же словам, производит впечатление сильного, волевого человека. Можно сказать, самый факт его самоубийства доказывает это. Как же должен был поступить такой человек? Он мог найти Иванова, поговорить с ним, как со своим бывшим комиссаром. Мог, наконец, не являться за наградой, письменно сообщив, что от нее отказывается, изложив причину. Дело Президиума Верховного Совета решить — достоин он или нет. Так должен был поступить каждый честный человек. Но Михайлов поступил иначе. Он приехал в Москву за наградой. По логике — кривя душой, так как знает, что ее недостоин. Поступил трусливо. А узнав, что ему грозит встреча с человеком, знающим, что он недостоин, кончает с собой. Логично ли это?
