— Позвольте-ка узнать: сколько там вышло?
Переводчик назвал сумму в турецких лирах.
— А в рублях?
— Пять тысяч восемьсот сорок рублей, — последовал хладнокровный ответ.
Тяжелой волной прихлынула к голове кровь. На какие-то секунды или, может быть, доли секунды Щерба словно ослеп. Когда же зрение вновь вернулось к нему, кое-что успело перемениться на переднем плане пейзажа: чиновник, только что стоявший прямо перед ним, оказался сбоку, метрах в пяти, за его спиной торчал край грязной курточки переводчика, а перед рыбаками стоял офицер, с напряженной улыбкой поигрывая колечком кобуры.
Щерба тихонько засмеялся, но сказал громко, так чтобы его услышали:
— А совесть у вас есть?
— Совесть свою они дешевле харчей ценят, — это сказал Савва.
Неизвестно, перевел ли толмач их слова, но на одутловато-квелом, прокисшем лице толстяка не отразилось ничего. Почувствовав, что опасность миновала, он снова приблизился к лодке.
— Здесь не город, а жалкий пограничный форпост, доставка товаров сюда обходится очень дорого…
— Будто? — прищурился шкипер.
— Глупая торговля! — уже раздраженно сказал чиновник. — Ведь не вы же платите, а государство.
— А какая же разница? — пожал плечами рыбак.
Теперь пришла очередь удивляться чиновнику.
— Как так — какая разница? — голос его звучал искренним возмущением. — Одно дело — платить из своего кармана, другое — если платит, ну… ну, словом… — и не в силах подобрать нужное слово, он издал губами какой-то звук, похожий на «п-фф!».
— Может быть, по-вашему, оно и так, — сказал шкипер. — А у нас государство — это мы! Да разве мы можем государство в расход вводить? Такая война идет, каждая копейка победе служит, а мы станем тысячи на ветер швырять?..
— Точно сказано, Степан Егорыч, — одобрил Савва Морговцев.
Щерба мог бы сказать еще много слов, простых и серьезных, грубых и высоких, но он понял, что эти люди защищены от всех слов, обращенных к благородству человеческой души, одним несложным и веским для них соображением — возможностью крупной, верной и безопасной наживы. Стоит ли говорить, им о самом святом, о Севастополе, когда правители этой страны помыслами и сердцем были с теми, кто уничтожал город…
И потому Щерба сказал только:
— Давайте список, вычеркнем все лишнее.
Первым в списке стоял бензин.
— Почем? — спросил Щерба.
Ему ответили.
— Весь?
— Нет, один литр.
— Литр! У нас война, и то литр полтинник стоит!
— У Турции нет Баку, — сказал офицер с каким-то двусмысленным выражением.
— Если по ценам судить, — вскипел Аникин, — у вашей Турции и вообще-то ничего нет!
Больше Щерба не оспаривал называемых чиновником цен, а только бросал коротко: «Вычеркнуть!» Масло, баранина, конфеты, водка, кофе, табак испарялись поочередно, оставляя тоскливый следок в душах изголодавшихся по еде, питью и куреву людей. И по мере того, как сокращался список, вытягивалось лицо толстого чиновника, тускнела фигура красавца офицера, и даже маленький переводчик стал казаться еще более жалким и несчастным.
Из всего длинного списка Щерба оставил лишь горючее и три кило хлеба. Затем он попросил не задерживать с доставкой, потому что они хотят отплыть дотемна.
Офицер и штатский посовещались между собой, и толмач сказал:
— Хлеб вам сейчас принесут. Но горючее может быть доставлено лишь завтра утром.
— Понятно! — Щерба повернулся к товарищам. — На измор хотят нас взять, спекулянты!
Офицер дал знак часовому, тот подошел к лодке и цепью приковал ее нос к железной тумбе. Щерба заметил, что худые, веснушчатые, в светлых волосках руки часового слегка дрожали.
Пристань опустела, остался лишь часовой с винтовкой за плечом. Он стоял близ будки в кургузой шинельке и недвижно, с тупым и грустным выражением глядел в какую-то далекую пустоту.
Вскоре появился другой солдат и принес им три калабашки кукурузного хлеба и воды в жбане.
Тяжелое, сыроватое тесто комом осело в желудке; голод как будто только и поджидал этой жалкой подачки, чтоб войти в полную силу. И хотя казалось, что время совсем не движется, рыбаков удивило, как быстро наплыли тихие, равнодушные и печальные сумерки чужой страны.
— Голод — вроде работы, — заметил Аникин. — Я даже притомился, будто тяжелые камни ворочал.
