— Спасибо за хлеб-соль!.. Счастливо оставаться!.
Ему не ответили. Офицер отвернулся, чиновник провел по лицу рукавом («Как будто плевок стирает», — подумал Щерба), а маленький толмач в глубокой задумчивости поднес палец к носу.
* * *
В прошлом году мне пришлось побывать в Балаклаве — маленьком городке, лежащем в разрезе высоченной скалы. На берегу маленькой, подстать городку, бухты шла выгрузка рыбы с баркасов, вернувшихся с большого, удачного лова. Да, лов был на редкость удачный; обнаженные по пояс рыбаки с ног сбивались, вытаскивая на берег корзины, полные ставридки и одноокой плоской камбалы.
Рыбы выпрыгивали из корзин, вертелись на мокром и твердом, как бетон, прибрежном песке, бились о сапоги невысокого, кряжистого старика, который, сложив ладони рупором, зычным голосом командовал разгрузкой. Старик то и дело выходил из роли распорядителя, срывался с места, чтобы подставить плечо под особенно тяжелую корзину или помочь разложить аломан для просушки. Его недовольный, сердитый, веселый голос наполнял простор.
На синем комбинезоне старика виднелась чуть облупившаяся красная звездочка и новенький, поблескивающий орден «Знак Почета». И я подумал, что председатель передовой рыболовецкой артели Степан Егорыч Щерба честно отрабатывает свой долг государству…
I
Авдеев пришел в кузницу, когда дымчатая роса еще окутывала травы, пожухлые сентябрьские лопухи, тронутые первой желтизной листья орешника.
Кузница стояла с краю деревни, на верхушке крутого взлобка, ниспадающего в приречную луговину.
Редеющий туман еще лежал в долине, сквозь него серебряными фонариками посверкивали стебли белоголовника, унизанные гроздьями крупных капель.
Авдеев отомкнул тяжелый замок и распахнул дверь. В ноздри ударил хорошо знакомый запах угля и окалины.
Голубоватый, клубящийся пылинками луч солнца, проникая в небольшое окно, скользил по токарному станку, небольшим чугунным тискам и, прочертив золотую стрелу на станке для ошиновки колес, потухал в угольной пыли горна.
Авдеев с удовольствием, не убывающим с годами, оглядел сваленные в углу поковки — детали машин, лемехи, зубья борон, шпингалеты, подковы, костыли.
— Здоров, Степан Акимыч! — проговорил ломкий мальчишеский голос, и в кузницу торопливо ступил его ученик и подручный, семнадцатилетний Никифор.
Был он низкоросл, коренаст и весь рыжий. Волосы, веснушчатое лицо, заголенные по локоть руки — все у него золотилось. Когда он стоял рядом с горном, то казалось — в кузне горят два костра, и трудно было решить, какой из них ярче.
На рыжем лице странно углились два больших вороньих глава, словно кто-то другой выглядывал из глазниц Никифора. Эти хмуроватые, неожиданные глаза сводили с ума колхозных девчат. Но тщетно поджидали Никифора на гулянках. Он считал подобные развлечения недостойными такого важного человека, как подручный кузнеца.
Авдееву нравилось следить за его ладной, крепкой, как у молодого соколика, фигурой с крутыми плечами и небольшими, но сильными, мосластыми кистями рук.
Никифор скинул пиджачок, насыпал в горн углей принялся раздувать мехи. Упругая струя воздуха вначале сдувала огонек с углей, как бы пытаясь погасить, уничтожить робкое пламя, затем покорно начала работать на него. В горне зашумело, словно кто-то загудел в трубу.
— Давай, давай веселее! — приговаривал Авдеев. — Огонь — работник, кузнец — помощник! Огонь не промнет, рука не сладит!
Он поворачивал в углях начинающую затекать красным полосу железа, которую держал в длинных клещах. Красное все выше оттекало к клещам, а конец железа под углями слепяще засиял. Авдеев сильным движением перекинул брус на наковальню, приставил зубило.
Никифор поднял молот и смаху опустил на головку зубила. Молот, скользнув, хряснул по наковальне. Под бешеным взглядом Авдеева Никифор стал краснее углей, он быстро размахнулся и с одного удара отсек крючковатый конец бруска.
— Так вот, держи удар в плечах, не своди его на поясницу, — добрым голосом сказал Авдеев.
Гулкий звук удара, вылетев из дверей кузни, далеко разнесся окрест. Он пролетел над крышами деревни, прополз по яруге, потонул было в заречье и снова тонко прозвенел в дубовом урочище. Он словно разбудил все звуки деревни. Хриплоголосые петухи прокричали свой третий утренний призыв, жалобно проблеяли овцы, звонко всхрапнул жеребец, и девичий голос обидчиво пропел:
