Страшно пораженный такими речами, такой смелостью и таким нахальством, малютка Ганс даже встал на ноги, и Фриц последовал его примеру.
— Это интересно слышать, — сказал Ганс, — но как же вам не стыдно ни за что, ни про что избивать людей? У меня вот тоже много силы, но я же…
— Проклятая гусеница! Ты говоришь о стыде, потому что у тебя мало силы. Я не знаю, что такое стыд, и мне он совсем не нужен.
— Но надо же иметь совесть.
— И этого я не знаю.
Услышав, что незнакомец довольно мирно разговаривает, буфетчик высунулся из-под стола и крикнул:
— Вот это и есть бессовестно: бесплатно пить, посуду разбить, а потом закинуть под стол хозяина… — И, страшно испуганный своей смелостью, он забрался еще глубже под стол и опустил скатерть, чтобы его совсем не было видно.
— Как человечки любят рассуждать! Устал я с вами разговаривать. Ничего такого я не знаю: ни стыда, ни совести. Что хочу да что могу — то и делаю. Вот мой гориллий закон.
— Почему гориллий?
— Потому что я горилла!
Молодые люди вряд ли поверили, что разговаривают с настоящей гориллой, но речи и философия их нового знакомого так им понравились, что они вручили ему свои визитные карточки и предложили ему свою дружбу.
После этого малютка Ганс и отчаянный Фриц вызвались проводить гориллу по адресу, указанному в записке, и по дороге восторженно жаловались на горькую человеческую участь и откровенно признавались, что если ему, горилле, — как он себя называет, — можно кого угодно бить, где угодно пить, кого вздумается насиловать, то они тоже хотят стать гориллами.
За такими разговорами незаметным показался путь до дома Пиккерингов. У парадных дверей друзья расстались, пообещав в полдень следующего дня заехать за гориллой и взять его с собой на решающий матч между брюнхенскими и грюнхенскими футболистами.
Горилла остался один. Широкая двустворчатая дверь была заперта. Что было делать? Ему не пришло в голову, что можно нажать кнопку звонка, а показалось значительно более легким упереться коленкой в дверь и без излишних усилий, почти без треска выломать ее. Он очутился на широкой мраморной лестнице. Глаз зверя, привыкшего к темноте, хорошо разбирался в полумраке ночного дома. Он без труда определил, что на втором этаже, в первой комнате направо, горит свет. Он поднялся на второй этаж и растворил незапертую дверь. Эта комната была спальней Элизабет.
На диванчике — в беспорядке разбросанные платье и белье. У кровати — пара бархатных туфелек. На маленьком спальном столике горел голубой ночничок и лежал раскрытый томик Ницше. Добродетельная Элизабет под впечатлением вечерних стихов разметалась на постели. Голубое шелковое одеяло сбилось, и горилла увидел добродетельную докторшу в таком виде, в каком не видел ее, наверное, даже собственный муж.
Вероятно, даже самый неразборчивый и распутный мужчина, увидев обнаженную Элизабет, почувствовал бы одно непреодолимое желание — прикрыть ее. Но горилльи понятия о красоте не соответствуют человеческим, поэтому и поведение его на этот раз, как и всегда, не соответствовало поведению человека..
Я не знаю, что в это время снилось добродетельной Элизабет. Только, наверное, ей снился приятный сон, так как во сне она улыбалась. И, наверное, этот сон был очень крепок, так как до самого утра она не проснулась. Куда делась ее бессонница? И далее утром, когда солнечные лучи уже залили всю комнату, ей было так жалко расставаться со своим сном, что она сначала схватила приснившегося ей Лоэнгрина за руку, боясь, чтобы сон не улетучился, и только тогда уже раскрыла глаза..
И тогда она увидела страшную волосатую рожу своего незваного гостя. Может быть, это ее супруг, внезапно вернувшийся из экспедиции, стал еще более похожим на обезьяну? Где там! Его ласки казались ей ласками мотылька по сравнению с бычачьими ласками этого господина. Она решила испугаться и закричать. Но нет, не стоило. Тогда пришлось бы навсегда расстаться со своим чудесным сновидением… С этими мыслями она разбудила гостя и, кокетливо запахивая свой кружевной пеньюар, прямо спросила у него: что ему, собственно, нужно?
