Единственное воспоминание брезжило в нем. Вчера вечером он сидел вместе с несколькими своими товарищами-металлистами в сквере перед домом профсоюзов. Их собралось восемь человек. Пришел и Бойтар.
— Дюри, — обратился к нему один из них, после того как они уже обсудили все и излили весь накопившийся гнев, — ты в Вене как следует осмотрись. Может, хоть там найдется один такой социалист, который скажет, как надо вести себя честному социал-демократу.
Новак пообещал «осмотреться».
Наконец все поднялись, товарищи взяли его с обеих сторон под руки и пошли проводить до дому.
Возле ворот Бойтар тихо, смущенно заговорил:
— Этот конверт ты, товарищ Новак, положи в карман. Дома распечатаешь…
— Нет! А что в нем? Зачем это! — запротестовал Новак.
— Дюри, ты хочешь нас обидеть?
Попрощались. Новак вошел в ворота, потом остановился и прислушался к стуку шагов удалявшихся товарищей.
В конверте было двадцать четыре форинта.
Голова его покоилась на сундучке, шляпу он надвинул на глаза, ждал поезда.
Так уезжал из родной страны главный доверенный оружейного завода токарь Дёрдь Новак.
Он сел в углу купе и в течение всего восьмичасового пути из Будапешта в Вену почти не двигался. Казалось, что он спит. «Только не думать, фрейнд, только не думать!.. — говорил он самому себе. — Начиная с сегодняшнего дня всему, что было, конец! Понял? Конец! Спи!»
Поезд доехал до Дёра, кондуктор громко прокричал название станции, но он не хотел слушать. «Дёр? Что это? Нет и не было». И все-таки если зажмурить глаза, то появляется худая фигура игумена. «А вы кто? — спросил игумен, после того как Лайош Рошта представился. — Вы кто?..» Новак отгонял возникший образ, сжал веки, но игумен смотрел на него еще строже: «А вы кто? Что вам нужно?..» Новак мотнул головой, чтобы образ исчез, но лицо игумена становилось все явственнее, за спиной его было окно, сквозь окно пробился луч солнца, в нем кружились и сновали пылинки. «А что вам нужно?..»
Он вскочил, вышел в тамбур, некоторое время насвистывал какую-то старую неприличную песенку; затем это ему надоело, он вернулся в купе, сел, закрыл глаза — спать! Игумен исчез, но вместо него светил огромный циферблат монастырской башни, и стрелки показывали половину третьего.
Поезд несся дальше. «Не буду думать… Не буду», — говорил Новак, и ему уже представилось, что он снова перевозит мебель, таскает тяжелые шкафы по лестнице. «Исключили из союза, исключили…» Потом сидит в корчме, пьет и пьянеет. Кругом грузчики Тауски, старые волки — перевозчики мебели, вспоминают Японца. Нос говорит что-то, подымает кувшин с пивом. «За Японца, за Японца Батори!» — говорит он и чокается с Носом. Затем, не отнимая кувшина ото рта, он одним духом выпивает литр пива. Тогда кто-то шепчет ему на ухо: «С кем чокаешься? — и показывает на Носа. — Ведь он зарезал Японца!» Все мутнеет перед ним. Вскипает драка, он стукает Носа головой об пол, потом бежит, задыхаясь, домой. Дома, пьяный, ссорится.
На другой день Новак не идет перевозить мебель и не выходит из квартиры. Все, что было у него ценного, постепенно перекочевывает в ломбард. Он решает: уедет, уедет… В Вену. Достанет работу, снова вступит в союз — в Вене. После двадцати лет пребывания в профессиональном союзе он станет молодым членом организации.
Мчится поезд, и главный доверенный, токарь Новак, покидает пределы родной страны и пределы социал-демократической партии — организации, руководимой Доминичем.
«Ну конечно, он стал вторым секретарем. Товарищ второй секретарь Доминич! Когда переедешь, товарищ, в другую квартиру, когда купишь обстановку? Не хочешь ли, чтобы я тебе вместе с Шани мебель перевозил?..»
«Не буду думать!..» — И в это мгновение он видит Терез: как она сидит на кровати и плачет; Манци еще спит. Он делает вид, что не замечает слез жены, хватает сундучок и идет.
— Напишу и пришлю денег, — говорит он жене.
— Дюри! — рыдает Терез.
Он подходит к ней, быстро целует, вот он уже на лестнице. В лицо ударяет утренняя прохлада. «Только не думать! Только не думать!»
В купе кто-то заговаривает с ним. Он делает вид, что спит. Человек проходит дальше. И тогда перед его закрытыми глазами снова появляется игумен, но только у него голова Шниттера, а рядом с ним стоит в красной сутане и смеется Доминич: «А вам что угодно?»
