Моисей обернулся и увидел Марью. Она стояла у печи поникшая, бескровная, молила глазами.
— Я отнесу доношение отцу Петру, — сказал Моисей.
— Нет уж, дозволь мне, — пробасил Кондратий. — Дело к ночи. Всякое бывает.
Моисей подал ему бумагу, друзья обнялись, вышли гуськом.
2
— Присядь, Марья, потолкуем.
Голос мужа был непривычно строгим. Марья покорно опустилась на краешек скамьи. У нее задрожал подбородок.
— Думаешь, о тебе и сынишке не печалюсь?.. Да, видно, дал мне господь такую стезю и свернуть с нее не могу… Совесть свою, душу свою нам ли, Марья, закладывать?.. Не себе ищем корысти.
— Да уж какая тут корысть.
— Матушка государыня, слыхал я, о государстве своем ночи не спит — думает. Только творят ей помехи графья да заводчики. Но верю, дойдет наше доношение до самой императрицы и повелит она добывать горючий камень и драгоценные руды на благо работных людей. А которые не хотят на заводах — в землепашцы вернет…
Марья вытерла ладонью слезы:
— Бабье это у меня, дурное. Я тебе, Моисей, не помеха… Буду молиться за тебя…
Моисей бережно погладил плечо жены, по-детски прислонился к нему.
Наутро по строительству разбежалась страшная весть. В поселении нашли двух лазаревских людей с разможженнымн черепами. Ходили слухи, что в здешних местах загуляли разбойники. Приказные и заплечных дел мастера сбивались с ног, но следов найти не могли. В Чермоз был снаряжен нарочный к самому хозяину. Моисей догадывался, что теперь-то их в покое не оставят: кто-то, верно, следил за Кондратием. Надо держать совет, как быть дальше. Подковырнув ломом слоистый камень, Моисей подозвал товарищей на подмогу.
— Твоих рук дело? — наваливаясь грудью на лом, тихо спросил он Кондратия.
Тот не ответил, не то вздохнул, не то состонал.
— А ну, навались! — крикнул Васька и торопливо зашептал: — Бежать надо, бежать в леса!
— Нельзя нам бежать. — Моисей нажал на край камня, крякнул. — Ответа из казенной палаты ждать надо.
— Нельзя бежать, — просовывая под камень веревку, сказал и Еким. — Пусть попробуют дознаться. А раньше батьки в пекло лезть не следует.
— Ждем, будь что будет. — Данила затянул веревку. — Берись дружно. — И вдруг срывистым резким голосом запел:
Ой вы, братцы мои,
Горемы-ычники,
Пособите мне,
Помогите мне!
Взлетела песня, захлестнула всех, отдалась в лесу, подхваченная сотнями голосов. Моисей чувствовал, как подымаются в груди его небывалые силы, сливаются с другими, ощутил биение чужих сердец. Кругом, позабыв обо всем на свете, с какой-то яростной радостью люди вгрызались в работу, словно глуша ею в себе неуемную боль.
— Давай, мужички, давай! — кричал Дрынов, по щербатинам его лица катились внезапные мутные слезы. — Давай, порадей! Так-то лучше!
Ипанов вышел из конторы, устроенной в нижнем этаже особняка, прислушался, покачал головой. Опираясь на клюшку, к нему подковылял отец Петр, дрожащим голосом сказал:
— Если все не соберутся в церковь, быть великому разгулу.
Ипанов понял старца. Он по себе знал, что после таких вот вспышек или раскрылится красный петух, или нападет такое бессилье, что ни рукой, ни ногой не пошевелить. И то и другое может вызвать горестные последствия.
— Соберем, — сказал он.
Вечером огромная толпа заполнила всю церквушку, запрудила паперть.
— Отец Петр слово будет говорить, — слышались голоса.
— Может, про волю что.
— Хрен тебе тертый.
— А тебе пирог с маком.
— Тише. Чего там? Началось, что ли?
Кондратий и Еким, работая локтями, прокладывали в толпе проход. Спертый дух лука и редьки крепко долбил в нос, ел глаза.
— Куда лезешь! — орала щекастая баба, вцепившись Кондратию в бок.
— К тебе ночевать, — огрызнулся Васька, дал бабе леща.
В церквушке нечем было дохнуть. Огоньки тоненьких свечек и лампадок тускло меркли в туманном воздухе. Из небогатых царских врат, придавленный парчовыми ризами, вышел отец Петр, зашевелил беззубым ртом. Слова его с трудом просачивались сквозь шумное дыхание людей, но многие крестились, плакали. Кто-то ткнулся Моисею в спину, пытаясь стать на колени.
— На небе зачтутся ваши страдания, рабы божьи. Не внимайте наущениям диавола, зовущего вас ко греху. Бог милостив, но кара его страшна…
