— Петербург… Дели… Англичанин. Матрос. Холодна…
Тихон все равно ничего не понял, сердито отвернулся. Матрос сложил вместе сухие фиолетовые ладони, попятился из кабачка.
— Стой, обезьяна! — окликнула появившаяся в двери Лукерья. — Гроши гони.
Матрос виновато закивал, выложил российские монетки, неслышно вышел. Растерявшийся Тихон бормотал:
— Горе, поди, есть у него какое, горе, поди…
— Мне-то не печаль. Пожрал — плати! — Лукерья изогнулась всем ладным телом своим, кинула монеты в кассу.
За время разлуки стала она еще краше. Сквозь матовую кожу просвечивал густой румянец, зеленое платье переливалось, отмечая каждую округлость. Тихон жадно следил за нею, а она проскакивала в кухню, где хлопотали приходящие стряпухи, выбегала обратно, огибая его, будто какое-нибудь бревно.
Но вот зрачки ее глаз потемнели, зажелтели, сузились, ровные зубы закусили яркую нижнюю губу.
— Ну чего так глядишь? — похолодев, спросил Тихон.
— Скоро службе твоей у меня конец.
— Разве мешаюсь?
— Конец, — повторила Лукерья глухо.
Тихон, как в тумане, протянул к ней большие свои руки:
— Поедем обратно на Урал. Корову купим…
— Ха-ха-ха-хах-ха! — проговорила Лукерья. — Корову!
Тихон отвел глаза, сказал шепотом:
— Все еще того любишь?
Лукерья услышала, сорвала смех, быстро оглянулась:
— Вон! Вон отсюда!
Она метнулась к двери, распахнула, подтолкнула его в спину.
Гвардеец испуганно схватил ее за плечи, посерел. Лукерья сдвинула густые брови:
— Отпусти!.. Вот так… И если хочешь приходить, больше не вольничай.
— Все брошу… От всего отрекусь, — лепетал Тихон.
— Ладно. Возьми кассу и неси наверх. Я мигом приду.
Тихон послушно поднялся по скрипучей лестнице. Комната Лукерьи была богато убрана коврами, на стене висели сабли и пистолеты, насеченные золотом, серебром, чернью. За бархатной занавесью виделась другая комната, поменьше, с кроватью, притененной тонкою перегородкой. На перегородке бродили косоглазые мужики в бабьих халатах и с длинными косами и усами, махали веерами, зонтиками.
Лукерья вошла, вытянула из волос клыкастый гребень. Звенящие от тяжести косы покатились по спине.
— Хозяйка, — прогремел внизу, в кабаке, бычий голос.
Тихон вздрогнул, поставил кассу на пол. Лукерья быстро прибрала косы, побежала по лестнице. Тихон слышал громкие захмеленные голоса, но разобрать ничего не мог. Затопотали ноги, все затихло. Медленно заскрипели ступеньки под шагами Лукерьи, вошла она белая, губы дрожали:
— Беги! Беги в полк!
— А кто тебя стеречь будет! — ухмыльнулся Тихон. — Теперь уж я не уйду.
Лукерья загребла горстью деньги:
— На! Беги! Слышишь! Скажи Екиму — утром у коллегии их будут стрелять.
Тихон притронулся к ее волосам и вдруг понял, словно ожегся, оттолкнул Лукерью, выбежал. Он бежал мимо полузаметенных снегом бочек и тюков, перепрыгивал через обледенелые канаты и тросы, перелезал через ржавые разлапистые якоря. Ободранные портовые ребятишки свистали и улюлюкали, женщины с удивлением оглядывались, извозчик покачал головой, стеганул обшарпанную лошадь.
Придерживая шляпу, Тихон ворвался в казарму, еле дыша, передал разговор. Но имя Лукерьи произнести не мог — до слез сдавило горло.
— Охота… Началась, — сказал Кондратий.
— Спасибо тебе, Тиша. — Данила обнял побратима за плечи, усадил на скамью.
На плацу, как всегда, ревели барабаны. Но, по ходатайству Нартова, рудознатцев пока не трогали; теперь они и сами не выходили никуда, с часу на час ожидая, что их опять призовут в Берг-коллегию. Решили было пойти на другой день после допроса, но и Тихон предупредил, и надоедать поопасались. Зато Тихон не спал до утра, весь день чистил пуговицы, а потом запросился в город:
— Похлопочи, Данила. Надо мне! Похлопочи. В последний раз ничего вам не скажу. Надо!
Данила покачал головою, вышел. Тихон замер на скамье. Солнечный лучик пролез в тесное оконце, пробежал по скобленому, затертому локтями столу и вдруг погас, словно перерубленный топором.
Тихон потрогал пальцем то место, где лучик только что жил, глотнул воздуху и выскочил из казармы.
3
— Надо ехать на Урал, — сказал он Лукерье.
Даже в этот час в кабачке было пусто. Тихон не знал, что поблизости негоциант синьор Челлини по поручительству самого губернатора открыл роскошное заведение с заморскою музыкой и сладкими девками. Захаживать туда инкогнитом стали даже санкт-петербургские богатеи. Лукерьин кабачок скудел. Никто не мешал разговору.
