Мартин и Настя подъехали к повороту, из, за придорожных деревьев показалась подвода, нагруженная мешками. За ней вторая, третья., четвертая.
Еще издалека Мартын узнал, что это обоз с хлебом из их колхоза, из «Партизана». Он соскочил с телеги и пошел навстречу колхозникам.
— Сегодня все вывезли? — спросил Мартин у. старшего по обозу — Рыгора Макарчука.
— Рожь вывезли, сколько было намечено, полиостью, словом… Плохо, что пшеницу еще не везем, — ответил тот, идя рядом с возом.
— Намолотим и пшеницы. Теперь ведь все покуда цепами бьем. Вот послезавтра окончим жать, да молотилка приедет — обещали в эмтеэсе, тогда покажем! Да, чтоб не забыть, слушай, Рыгор: сдашь хлеб, заезжай в сельхозснаб, забери запасной нож для жнейки. Скажи1, а как там, дома, все в порядке?
— Все. Л что может случиться? Работают.
Мартин, успокоенный, вернулся к Насте.
— Из головы не выходит ваша ссора, — продолжал он прерванный разговор. — Будто какая-нибудь гайка в машине покрошилась — так и в нашем колхозе. Крутится колесо, бегает, как полагается, но скрипит. Ты только за свою бригаду болеешь, тебе хлопот мало, а я за весь колхоз отвечаю. Про весь колхоз мне одному думать, что ли?
— Что ж, большому коню большой хомут, — с усмешкой перебила Настя. — Ты.6 вот про Алену меньше думал, тогда б легче было. — Потом добавила горячо и серьезно: — :: Ты что ж хочешь, чтоб я помирилась? С ней не то что мириться, а…
ее, может быть, судить нужно, ту, твою хваленую Алену. А ты еще прикрываешь!
— Чем же ты докажешь, что Алена виновата?
— Нечего доказывать. Я и так знаю,
что она. Видно по очам, кто ходит по ночам.
— Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Ты начала ссору, а теперь ни за что ославила человека…
— Ты меня не агитируй мириться! — отрезала сердито Настя, спустила с телеги загорелые упругие ноги в туфлях с высокими каблуками и стала с силой стегать кнутом по запыленной придорожной траве. — Когда захочу, сама приду, протяну руку.
Я хоть и в юбке, а смелости мне не занимать…
Председатель стал молча свертывать самокрутку. Табак как будто нарочно рассыпался в непослушных пальцах. Несколько раз чиркнул спичкой, спички на ветру гасли. Он бросил вожжи Насте, спрыгнул на землю, но неудачно наступил на раненую ногу и едва не заскрипел зубами от боли. Заслонив ладонью спичку от ветра, он закурил. Телегу не стал догонять, а шел поодаль от нее. Думал неласково:
"Баба упрямая, попробуй уговори ее. "Когда захочу, сама приду". Жди, когда ей пожеластся притти! Возись тут с ее капризами".
Так он шел долго. Вокруг в сухом зное августовского дня изнывали поля. Его взгляд останавливался то на голой пожне, первом знаке прощания с летом, то на белесых разливах несжатого ячменя, то на зеленой запыленной ботве картофельника.
Ржи уже не было видно, а пшеница и яч мень еще кое-где стояли.
Мартин раза три сворачивал с дороги и, шаркая сношенными кирзовыми сапогами, шел по жнивью, хозяйским глазом привычно присматриваясь к приземистым бабкам, к умятым колесным дорожкам. На одном поле, кое-где на стерне, где стояли раньше бабки, Мартин увидел много обломавшихся колосьев.
"Наломали колосьев и не подобрали, лежебоки! Хозяева, называется!.. Чье это поле? "Червонного шляха", кажется? Нужно позвонить в райком — пусть научат, как надо работать".
Им снова овладело беспокойство. Мартин свернул с поля на шлях, прихрамывая, бесом догнал телегу и сел.
— Я в райкоме слово дал, — сказал он, беря от Насти вожжи, — что мы завтра вечером кончим с уборкой.
Он посмотрел на Настю. Во взгляде его прищуренных глаз был вопрос: "Кончим или нет?"
Настя сказала:
— Моя бригада сегодня кончит. За меня тебе волноваться не придется. Я не подведу.
— А другие?
— Другие? Что мне за них беспокоиться? У каждого своя голова… До чужого тела никому нет дела.
В глазах Мартина блеснули жесткие огоньки. Он хотел было что-то ответить; но сдержался и промолчал. Потом сухо выжал из себя:
— Пошли сегодня на ночь человек тридцать на скирдование.
Больше они до самого колхоза не проронили ни слова.
Перед полуднем несколько жней иа Настиной бригады возвращались с поля.
