«Рука Березова, профорга. Выстрел в белый свет. Требуют соревнования — вот оно, пожалуйста, — с холодной иронией подумал Карпов. — Форма торжествует»…
Костюк работал на кладке. Ветер путался в черных густых волосах, этого очень смуглого, высокого человека. Временами Костюк резким поворотом головы откидывал волосы, продолжая безостановочно укладывать шлакобетонные камни.
В чертах Костюка было что-то неуловимо восточное. Должно быть, такое впечатление создавали глаза — черные, мрачноватые. Лет ему, вероятно, около тридцати.
— Не скучаете? — спросил Карпов, кивая, как старому знакомому, превозмогая свое скверное настроение. — На Степном не скучно?
Костюк пожал плечами:
— С завода сюда перевели. Какая разница — где работать.
Карпов глазами указал на фанерный щит.
— Это Березов за нас сочинил, — сказал Костюк равнодушно.
Он поднял камень, словно любуясь им. Часть камня, косо срезанная падающим из-за плеча каменщика солнечным лучом, слегка голубела, а другая была темно-серой, матовой. Точно рассчитанным, коротким движением он положил на стенку шлакоблок и слегка придавил его сверху. Потом посмотрел на Карпова.
«Рисуется? — подумал тот. — А ловок. Хазаровской, видать, хватки человек».
Апрельская пора. Островерхие травины, проткнувшиеся из земли. Треснувшие тополевые почки. Лужи, пленившие солнце. Скворцы, приветствующие родину радостными кликами…
Весной Мироненко чувствовал себя немножко деревенским. Ведь и травины, и почки, и лужи, и скворцы приходят из детства, из степного села, от одинокой березы возле хаты-мазанки, от дуплянки для птиц, водруженной на самой макушке той березы. Они приходят каждый год. Даже на фронте приходили. В апреле сорок пятого на Дунае дуплянка снилась.
«Годы приносят опыт. Годы приносят старость», — прочитал Мироненко однажды в какой-то книжке, и слова эти запомнились. Весна принесла глухие боли в крестце. Как перед дождем — так ноет поясница неотступно. В первый раз это случилось во время разговора с молодым специалистом Карповым.
А дочка зачастила в спортзал «Спартака» — баскетбол, тренировки, встречи, блеск в глазах: мы им дали прикурить! Фу ты — «дали прикурить»…
На посевную со стройки возьмут сотни три рабочих — как выполнять план? В горкоме жмут: темпы! Давай, наращивай темпы!
И бед у людей с приходом весны не поубавилось: рушатся подмываемые вешними водами землянки, протекают бараки, тощими стали продовольственные карточки. Все это в парткоме собирается, как в фокусе.
Откровенно говоря, Мироненко казалось, что Карпов должен зайти в партком снова. На худой конец, хотя бы за откреплением с партийного учета. Он не появлялся. Тревога, оставшаяся после беседы с ним, не гасла. Ведь в самом деле на Степном трудная обстановка. «Ничего, надо ухватиться за основное звено, — успокаивал себя Мироненко, — и вытащить всю цепь. Основное звено — это завод».
Карпов тем временем писал заявления. Напишет и носит в кармане день, а вечером порвет: не те выражения, злости мало, одна горечь. Потом решился, пришел в приемную начальника стройуправления, положил заявление на секретарский стол и поспешно ретировался. Хорошо, что приемная была пуста. Не хотелось вопросов и осуждающих взглядов. Что-то тягостное, дезертирское ощущал Карпов в своем поступке. Проходя мимо парткома, он подумал: «Сюда я больше не ходок».
На Степном у своих домов встретил Семкина.
— Платон Петрович в контору требует, — сказал тот.
Хазаров был в хорошем расположении духа. Он посмеивался и шутил. Ни капли не смущаясь, заявил, что добился согласия стройуправления дать силовую электропроводку к растворомешалкам, и приказал Карпову командовать их запуском.
Карпов был озадачен. Он хотел отказаться, но смолчал.
Вечером домой принесли сразу две телеграммы, обе — из Ленинграда. Ася звала возвращаться, мама сообщала о выезде к нему… Карпов смотрел на телеграммы с испугом.
Вот кончится война… Вот закончу институт… Последующее время неизменно рисовалось в сиянии и сверкании, в предчувствии счастья, в радостях большой любви и захватывающей дух работы, в неизбежно грядущем успехе. А жизнь взяла да и завернула куда-то в закоулок.
