— Вас, кажется, Владимиром зовут?
Он вздрагивает от этого голоса, оборачивается, видит Тоню, догоняющую его, и парня в спартаковской футболке, следящего издали.
— Не кажется, а совершенно точно.
— Вы не огорчайтесь. У вас получится. Тренироваться надо.
Им овладело тихое бешенство. Остановившись, он поглядел на нее в упор, спросил:
— Вы хотите меня проводить?
— Ух, вы какой… недотрога!
Она пошла рядом, подстроившись ему в шаг.
— Наши проиграли два очка и вылетели из розыгрыша кубка. Поражение… Я не люблю поражений. Вы — тоже.
— Как вы догадались?
— А я понимаю людей, — без тени смущения ответила Тоня.
Он бы расхохотался, да злость помешала.
— Вас там футболист ждет, — крутнул головой Владимир.
— Ничего, подождет, — с глубоким вздохом сожаления ответила Тоня, и это опять показалось Владимиру забавным, смешным. Горечь неудачи отлегла от сердца.
— Владимир, вы воевали — это страшно?
— Страшно.
— А если бы вас убили?
— Не играл бы сегодня в баскетбол.
— А если бы вы остались без ног, стали бы вы жить?
— Следующий вопрос мне ясен: а в чем смысл жизни?
— Такие вопросы задавать нельзя? Я иногда смотрю на инвалида, может ли он быть очень, очень счастливым? И не нахожу, что́ ответить.
— Вы ж людей понимаете…
— Людей понимаю, жизнь не понимаю, — сказала Тоня опять с глубоким вздохом. — До свидания. Приходите тренироваться.
Она не подала руки, быстро пошла обратно, к тому спартаковскому футболисту, наверное.
Воскресенье было испорчено, Карпов, недовольный собой, садился за графики потока и тут же бросал их. Вечером он собрался пойти к Мане, пригласить ее в парк. За окном, на закатной стороне неба, полыхали подвижные, тревожные багряные языки. Над ними, как дым, клубились облака. «Пятый, ты можешь быть очень, очень счастливым?» Закат разгорался, как костер: вот-вот посыплются искры. Идти расхотелось.
— Пошли ты, пожалуйста, полдюжины мальчишек, — уговаривал Хазаров, — а этого не тронь. Много ли у меня таких?
— Хорошего-то и послать, — стоял на своем Березов.
— А комбайнера во время уборочной послал бы? — ядовито спросил Хазаров.
Березов добивался отсрочки отпуска рабочему, которому профсоюз решил выдать путевку в южный санаторий.
— Послал бы… если надо.
Хазаров вскочил из-за стола, кинулся к Березову, точно хотел выгнать его из конторки, но тот стоял, как скала, сложив руки на груди, загородивши своей огромной фигурой дверь — не сдвинешь, не перескочишь, не обойдешь.
— Значит, договорились, Платон Петрович?
— Ну и упрям! Не дай бог, — Хазаров тяжело опустился на стул.
— С кем поведешься, от того и наберешься, — невозмутимо парировал Березов.
— Но ты же наседаешь сверх всякой меры!
— О человеке разговор. Не страшно и перехватить.
«Тяжеленько разговаривать с Хазаровым, — размышлял Березов, выходя из конторы. — Впрочем, и Хазарову нелегко. Один за все в ответе… На юг путевка, в Крым, в Алушту. Черт возьми, а может, настанет время, когда заберу я Варю да сынов и махну в Алушту! Худеет Варя моя… Стоп, об Иване забыл поговорить».
Он вернулся к Хазарову и провел еще один тяжелый разговор. За умелого механика Хазаров сразу ухватился, но по мере того, как Березов «подбрасывал» ему одно за другим «особые качества» Агафоненко — инвалид, с чаркой дружит, с трех мест вылетал, — Хазаров закипал и фыркал, как перегретый самовар.
На стройке Березову стало сразу веселее. Знакомая обстановка, родные сердцу картины. Вон Петька Проскурин работает: на пользу ему пошли экскурсии.
Проскурин подхватывает тяжелый шлаковый кирпич у подручного всякий раз на одинаковой высоте, плавным движением опускает его точно на место. Одно ровное движение кельмой — очистить выдавшийся из шва раствор, затем еще два взмаха — подготовка разостланного раствора для следующего кирпича — и операция повторяется. Просто! Стиль вырабатывается.
С утра до трех часов дня Березов занимался обычной плотницкой работой. Два часа — с трех до пяти — принимал посетителей и вершил всякие профсоюзные дела. Ровно в пять он шел к доске показателей, молчаливо стирал итоги прошлого дня и наносил мелом новые. За ним к доске подходили рабочие. Со дня на день «болельщиков» становилось больше.
