Никодимов учтиво поклонился, одернул пиджак и поправил галстук. Эта девушка в изящной шляпке всегда готова неутомимо сражаться за свои планы. Она невольно вызывала к себе чувство почтения.
— Прошу вас, — указал начальник на стул, соображая, что два дня пропадут целиком. А работы вокруг — бескрайняя уймища! — Может быть, так с вами договоримся: я на себя возьму лопаты, ломики. А остальное…
— Что вы! Мы не позволим себе лишать вас законных прав… А вот все вновь построенные дома управление будет сдавать вам вместе с посадками. Это теперь наше строительное правило.
Пожалуй, она немножко иронизирует насчет «законных прав», но это у нее получается так мило, так добродушно, что обидеться невозможно. Ах, как он поддался, почти покорился обаянию девушки со светлыми локонами! Отступление теперь начисто отрезано. Он сделал последнюю слабую попытку, цепляясь, как утопающий, за соломинку:
— Запоздали мы с вами, Мария Игнатьевна. Прошли золотые дни весенних посадок. Пропадет труд понапрасну.
Веткина успокоила его, сославшись на рекомендации работников лесопитомника.
— Простите меня, дорогая Мария Игнатьевна, — заговорил затем Никодимов подкупающе теплым тоном, — живете вы не здесь, а в городе. Почему же вы, я бы сказал, так самоотверженно стараетесь озеленить Степной?
— А как же? Стройуправление его достраивает. Наш поселок должен быть лучше всех.
— Он же не ваш, а наш. Принадлежит трубопрокатному заводу!
— О-о! Да вы что же, против?
Веткина обычно не повышает голоса. Только брови взлетают вверх, и от этого на лице возникает выражение удивления и сожаления.
Никодимов покачал головой, потянулся к телефонной трубке.
— Алло! Дайте мне гараж. Да, да, срочно.
Надо было спешить. Воскресенье не за горами.
Маня Веткина в последний раз хотела убедиться, придут ли комсомольцы-строители на посадки. На стройке ее встречали приветливо. Даже обычно хмурый, недовольный, будто его горько обидели, каменщик Петя Проскурин подарил девушке улыбку.
Она увидела Костюка, поздоровалась.
— Добрый день, — ответил тот, распрямившись во весь свой высокий рост над кирпичной стеной, которую выкладывал.
Она стояла в нерешительности. Этот человек ее чем-то пугал. Должно быть, взглядом, прямым и пристальным. Или выражением лица, чуть скуластого, в котором сквозь суровость проглядывала холодноватая ирония. Однажды в клубе строителей ее привлек голос, доносившийся из комнаты кружковцев-вокалистов. Она вошла туда и встретилась вот с этим самым Костюком. Дернуло же ее тогда с ходу похвалить голос!
— Костюк, Федором звать, — бросил тот отрывисто вполоборота, не вставая из-за пианино.
— Веткина…
Он посмотрел на нее, и взгляд был колючим.
— Пойте, — сказала она почти испуганно.
— Вы всех так… с порога хвалите?
Такой мягкий голос в пении и такой резкий, будто ломаются сухие сучья, в разговоре!..
— Пойте, — повторила она и вышла.
Теперь она стояла внизу, нелепо задрав голову, и не знала, что сказать.
— Похвалить бы вам меня еще раз, — без тени усмешки сказал Костюк. — Мол, стену выводите прямо.
— Вы шутник.
— Вот, вот. Еще один комплимент!..
Маня быстро пошла прочь. Не любила она людей, у которых ни в глазах, ни в жесте, ни в слове доброе чувство не теплится.
— Куда же вы поспешаете?
— Как, куда? В воскресенье посадка. Неужели не слышали?
— Слышал. Мне можно прийти? Не прогоните?
— А вы деревья сажать умеете?
— И сажать, и подрезать, и прививки делать.
— Ах, вот вы каков! — воскликнула Маня, преодолевая глупую робость, принимая невозмутимо иронический тон собеседника. — Приходите. Заслужите, так и похвалю!
Маня обежала всю площадку. «Придут комсомольцы, непременно придут», — решила она.
Карпова она увидела возле узкоколейки. В руках у него была железная рейка — шаблон для проверки расстояния между рельсами.
Владимир был одет в белую рубашку с открытым воротом и короткими рукавами. Как всегда, он по-армейски подтянут, аккуратен. Мягкие волосы упали на лоб и рассыпались. Нос с горбинкой и плотно сжатые тонкие губы придают профилю четкость, почти резкость.
— Строим! Транспоселковую магистраль, Маня, строим! Ивянского уломал. Хазаров морщится, да терпит.
