Досталось и мне. Как-то после обеденного перерыва Мигунова по селектору попросила меня принять автора. Вообще-то авторы — дело редактора, я старался эту традицию не нарушать, тем более что и редакторы к таким нарушениям относились болезненно, видя в них посягательство на их исключительность, но коли сама просит…
— Я вам принесла романы, — прямо с порога возбужденно начала средних лет неброско одетая посетительница, а мне…
Я усадил ее за стол. Попросил секретаршу принести чай. Не каждый день в местное издательство приносят… романы.
— Ну показывайте.
Она вытащила из дамской сумочки тетрадный листок и начала читать заголовки, как я понял.
— Ночь над Магаданом. Рассвет над Магаданом. Обед над Магаданом. Отбой над Магаданом.
— А… рукописи?
— А это что! — агрессивно кинулась в атаку писательница — с двадцать третьего километра, как до меня дошло. К несчастью, в этот момент вошла Тамара с чайным подносом. Ради такого случая она надела белый передник и видимо он ввел в заблуждение мою гостью…
— А-а, сразу за уколы! — взвыла она и одним ударом вышибла поднос из рук секретарши. Тут же вскочила и. выбежала в коридор, расточая на бегу проклятия всем и вся.
Но были случаи и другого рода. Помню, как долго ожидал меня в приемной молодой еще, худощавый парень в телогрейке.
— Бич, — шепнула мне секретарша, — я ему сказала, что вы сегодня заняты.
Я и впрямь был занят, надо бежать в типографию, затем встреча с банкиром, затем…
Словом, я решительно вышел в приемную и сказал, что ухожу и вряд ли сегодня появлюсь.
Парень поднялся и его синие глаза, особенно яркие на потемневшем от ветра и морозов лице, пронзительно полоснули меня.
— Я все-таки подожду.
Но в этот день я действительно в кабинете так и не появился.
— Вот он оставил, — на другой день Тамара протянула мне бумажную папку. — Просил вам лично.
Я развязал тесемки. На серой оберточной бумаге крупным почерком в подбор были написаны стихи. Стихи ли?
"…Сегодня самый ясный день и настроение не хуже, и меньше пакостных людей, встречаются так кое-где, но я размяк и безоружен, весь нараспашку, и снаружи сиянье благостных идей… Сейчас я ими осчастливлю, себя и всех подобно ливню, что без разбора льет везде — всю ночь, все утро и весь день.
О, философия невежды — она проста как экскремент, в ней нет хулы и нет надежды и никакого смысла нет — зато запечатлен момент, как проститутка без одежды.
Но в этот день не так как в прежний, чуть-чуть вольней, чуть-чуть небрежней, иду по нашей мостовой и не один иду — с тобой!
Вот странно мне — ну что такого, ошую женщина идет… плывет иль нет такого слова и нет сравненья никакого… плывет идя? Идет плывучи? Она судьба иль только участь… Любя, слепя, страдая, мучась, жена, любовница, попутчик, она со мной как солнца лучик до самых темных смертных кручей она идет!
Перебирая, быстрее чтобы не отстать, но в этом грация такая и вдохновение, и стать, что рядом с ней козлом зыкая, так хочется оленем стать.
Олень — оно поблагородней, серьезней как-то, красивей… козлы-герои для пародий, они чертей рогатых вроде. Да-да, увы, есть и такие, чего лишь только в мире нет, многообразен белый свет, все может быть и в масть, и в цвет, а можешь век искать ответ и не найти
И что такого? Мы в нашем теле как в оковах, как тать в темнице стеснены, как неестественны штаны, что жмут и трут в местах иных, что так и тянет скинуть их.
Не зря шотландцы носят юбки и шаровары любят турки.
А скажем, в южные края, нам заглянуть, душа моя — все черные, как тени ада и все буквально голозады!
Но если вдуматься всерьез… нам без штанов в такой мороз! Так что все это только сказки, каприз репризы, мина маски. Я сам люблю тепло и ласки, что негой нежности полны.
При чем тут негры и штаны?
Ведь в этот день как небо ясный все опасения напрасны — я знаю, ты взрывоопасна и наша связь, хоть и прекрасна, обречена, но тянет властно оленем мне погарцевать.
…Все это нетрадиционно, заметит кто-то, так нескромно выпячиваться из рядов. Здесь рваный ритм и нет размера, безумство рифм и похоть стервы так вот и лезут между строк и был бы, прямо скажем, прок, а то один расход бумаги — ни вдохновенья, ни отваги.
