И вдруг встречаешь такой уцелевший сосуд, вроде Горынцева, — силами какого расчета уцелевший? Как учесть все неведомые утечки и влияния, ведь живем наугад?
Живем наугад, не потому ли жизнь истощилась, кровь ее высохла или вытекла, и ей, жизни, приходится притворяться живой, она продолжает сочинять песни — красивые, но поддельные, как зубные протезы стариков; она продолжает родить народ, но люди стали как трамваи и действуют однообразно и с одинаковой выгодой.
Как сохранить Горынцева, этот чистый сосуд огня, к которому время от времени можно прикладываться — причащаться, честное слово. У взрослых есть дети, которых они то и дело берут на руки, обнимают — может, именно для этого? — и прикасаются губами к макушке. И это спасает даже во времена государственной подлости.
Сидели как-то у друга на кухне — в Москве. Сосредоточенно поглощала свой ужин Анечка лет четырех, не слушая разговора. Уже наступило время усталости, и Глеб, после долгого командировочного дня, разговоров и дел, сидел молча и смотрел рассеянно на девочку. Она подняла глаза, а он продолжал смотреть — но как бы не на нее, а через ее глаза — в самую глубь природы (видимо, там она и находится, на дне глаз, куда даже не пробиться), — смотрел печально, устало и долго и погружался все глубже и глубже — как водолаз. И девочка отвечала ему таким же точно взглядом — тоже все глубже утопая в темной его ответной глубине. И долго они так смотрели, проникнув друг в друга и мудро все понимая. И потом, вдруг застав себя на этой точке полного погружения в природу другого человека, они разом очнулись и рассмеялись, и девочка застенчиво нырнула в ладошки. А потом вынырнула и стала снова искать его взгляда, чтобы повторить то, что они только что пережили, — это проникновенное понимание человека человеком, это чтение глубин. Со взрослым взрослому это бы не удалось. Это нужна уступчивая, еще не закаменевшая природа детского духа. Вот и причастился…
А своих детей у Путилина не было, и бог знает что он при этом терял.
Может быть, ребенок человеку — чтобы удлинить руку, которую он простирает во тьму будущего, чтобы ближе дотянуться до конечной цели творенья?
В другую командировку та же Анечка, уже постарше, лет пяти, ночью возникла на пороге комнаты, где опять они с другом — ее отцом — долго разговаривали за полночь, Путилин на раскладушке, друг на диване, а девочка проснулась отчего-то, вышла и стояла, склонив голову и глядя куда-то даже поверх лиц, куда-то в зеницы пространства, и задумалась про себя, руками по-взрослому упершись в косяки двери, и нежное ее прелестное лицо как будто светилось на пороге темноты — и этот ореол был даже не свет, а как бы сама вечность… И оба мужика замолчали и смотрели на девочку, а девочка смотрела мимо них, вышедшая из сна, как из другого мира. И все, что они говорили между собой, все важное и дорогое в их дружбе, померкло рядом со значительностью этого маленького существа. «Причастный к тайнам, плакал ребенок…»
Если действительно гибельно отъединение от природы, от земли, от растений и человек утрачивает часть соков, получаемых от соприкосновения с ними, то понятно, почему женщины разводят растения, приносят их в свои городские жилища, поливают, кормят и ухаживают, — чтобы приручить добавочные силы природы себе в помощь — как палку берешь в руку, чтобы удлинить ее действие.
Наверное, гибельно и замыкание в себе и в своем возрасте, в своем поколении. Заземляться надо, Путилин, надо устраивать себе время от времени короткое замыкание, чтобы очистительный ток пронесся ураганом по сосудам твоего духа, чтобы ветром продуло, и сотрясло тебя, и напомнило род твой и племя.
Горынцева — не отдам. Не упущу. Самому нужен.
Вступаешь в контакт с другими — и вроде бы и ток пошел, и аппаратура взаимодействия вся работает, и привыкаешь к этой работе как к нормальной, пока не встретится тебе человек вообще без сопротивления, и ты заземляешься на него, к. з., и тебя трясет, содрогает и треплет могучим об него разрядом. Вот это и был Горынцев. А Хижняк что же, оказался твоим промахом?
