Я давно не видел своего знакомого огонька, жившего среди погасших, и уже начинал волноваться. Иногда о нём вспоминали мои знакомые, но так, свысока — говорили, что он гаснет, сдаётся, становится таким же, как все его дружки. Я не выдержал и отправился на поиски. Его нужно было навестить.
Я нашёл своего знакомого на окраине города. Он прятался за углом своего дома и просто кружился на месте в полном одиночестве. Его голос звучал тихо-тихо, его свет стал еле заметным, хоть ещё и теплился внутри; и если бы огоньки умели болеть, как странные существа из наших снов, этот был бы похож на настоящего больного.
— Почему ты здесь один? — не удержался я.
— Так проще, — отозвался мой знакомый, не переставая кружиться на месте. — Никто не говорит, что я плохой.
— А как же твоя семья? У тебя разве её нет? — удивился я.
Мой знакомый замер, затем закружился вновь. На белом полу виднелись слабые отсветы красного и синего — хорошо, что он ещё не до конца потух, ведь нашёл способ сберечь крохи своего света. Это меня воодушевило.
— А ты разве не знаешь, как мы гаснем? — тихо сказал мой знакомый. — Когда общаемся с другими погасшими. Ну, то есть, не только. Я сам запутался, — жалобно протянул он. — Но одно я точно знаю. Среди погасших царит уныние, которого они сами не замечают, потому что постоянно живут в нём. И если от него избавиться, свет понемногу возвращается. Поэтому я держусь подальше даже от своей семьи. Они ведь тоже погасли.
Я слушал его, не перебивая, и голос погасшего немножечко окреп. Но что-то вдруг переменилось, и крохи света внутри него принялись таять, и несколько мгновений спустя на белом полу почти не было видно отсветов.
— Шёл бы ты отсюда, — посоветовал мой знакомый. В его голосе больше не было чувств, как будто он стал серым, шершавым, обратился в пепел. — Я сам не знаю, почему гасну. Мне уже ничего не помогает.
Его голос, сухой и безжизненный, проник внутрь меня, сжал мой свет цепкой хваткой. Я ощутил, что сам гасну, и понял, о каком унынии он говорил. Мне не хотелось звучать. Что-то внутри сломалось, разладилось. Я понял, что случилось самое жуткое — я перестал верить в то, что погасшего можно зажечь заново. И меня это совсем не пугало.
Я сбежал. Как последний трус, позабыв и о завете старшего, и о своём обещании. Вспомнил только дома, среди своей семьи, в своей маленькой комнате. Отсветы на белом полу подтвердили — я всё ещё сиял, совсем как прежде. А вот голос, мой голос, отражавшийся от стен и приумноженный эхом, стал тише.
Тот раз не дал мне понимания, как гаснет и зажигается свет в огоньках. Но так я узнал, что нельзя отступать, если решил что-то кому-то сказать — невысказанные слова заставляют твой голос звучать тише.
И если без света внутри огоньки ещё умели жить, то без голоса они исчезли. Навсегда.
Теперь я знал, чего боюсь больше всего на свете.
* * *
Как-то так получилось, что до этого дни тянулись резинкой, а за неделю до Нового года кто-то её выпустил, и время устремилось вперёд со скоростью поезда на полном ходу. Натка с ужасом обнаружила, что у неё три спорные оценки — по математике, литературе и физкультуре. Мама всё подшучивала, что кто-то, как та стрекоза, пропел всю четверть, а Натка хваталась за голову и пыталась решить, за что взяться первым. Учить стихи? Попросить сочинение на дом? Что сделать, что?
И ладно, если бы дело было только в этом. Настроение Натки становилось всё хуже вовсе не из-за оценок. А из-за того, что каждый день происходило после уроков, хотя она отчаянно не хотела себе в этом признаваться.
Каждый день, как только школу сотрясал звонок с последнего урока, Натка очень медленно собирала свои вещи с парты. Аккуратно каждую ручку, каждый карандашик складывала в пенал, потом убирала в сумку. Затем наступала очередь учебников и тетрадок — всё сложить осторожно, чтобы не помялись. Конечно, всё это было ужасно медленно, и рядом всегда нетерпеливо топтался Костик — ему не терпелось бежать в музыкальный класс и начать репетировать.
Пел он потрясающе. Натка могла сесть, подложить руку под голову и так и замереть в неудобной позе. Забыть обо всём на свете, забыть о репетиции и только слушать, слушать и слушать. А потом мысленно ругать себя последними словами, потому что опять забылась. Потому что надо о себе тоже думать — как всем доказать, что из неё получится самая лучшая певица на свете, если петь не собираешься?
