Не спал маленький Никита Трифонов, жилец квартиры номер семнадцать, что находилась сразу под Владовой. Его ночник горел, а сам он косился в окно и все ждал, когда туда заглянут тролли.
Степан Приходских, прежде неуязвимый городской сталкер, был замечен на центральной улице Верхнего города в невменяемом состоянии. Немногочисленные свидетели говорили, что он шел по разделительной линии и, держа в руках бутылку «Мелочной», хрипло орал в ночное небо что-то вроде: «ГОР! ХОЛ! ГОР! ХОЛ!» — полнейшая бессмыслица, но звучало это так жутко, что все те же немногочисленные свидетели поспешили поплотнее зашторить свои окна, словно опасаясь, что буйный алкоголик каким-то образом может к ним воспарить.
На пересечении Зеленовской улицы с улицей Покаянной он наткнулся на угрюмый милицейский патруль. На вопрос «Куда?» ответил таким ядреным матом, что был тут же крепко бит по почкам и отправлен в обезьянник — дожидаться рассвета.
Толкач Кобольд под покровом тьмы пересчитывал вырученные деньги. В его обставленной дорогушей мебелью квартире светила только крошечная синюшная лампа, в свете которой лицо драгдилера выглядело так, словно принадлежало выходцу из Старшей Эдды. Кобольд нервно улыбался, перетасовывая купюры, а когда порыв ночного ветра распахнул форточку, ощутимо вздрогнул.
В баре «Кастанеда» растаман Евгений поднял бокал, полный апельсинового сока, и молвил: «Поехали...» И пока он пил, его глаза зорко следили за многочисленными посетителями. Те, у кого он замечал что-то, помимо выпивки, покорно платили оброк на пользование наркотой. Народ поначалу жался, но к концу ночи в баре неизменно царил наркотический угар, а хозяин загребал деньги лопатой, вызывая острую зависть у свободных драгдилеров.
Гражданка Лазарева, возвращающаяся от подруги в половине первого ночи, пришла домой в состоянии острого невроза. По ее сбивчивым рассказам, она пересекала Моложскую улицу, когда на нее вдруг выскочили две огромные темно-серые собаки со страшными желтыми горящими глазами и попытались ее загрызть. Она якобы бежала от них и, в конце концов, нашла спасение в подъезде собственного дома. На самом деле два холеных крупных зверя некоторое время шли справа от нее, косились искристыми умными глазами, а потом канули во тьму, оставив дамочку в состоянии тихой истерики, так как она с детства боялась и ненавидела собак.
А вот водителю «МАЗа» с грузом хрупкой сантехники очень даже хорошо спалось. За рулем. И потому, проезжая через Верхний город, он не справился с управлением и аккуратно снес целых три столба как раз напротив милицейского управления, доставив немало радости тамошним гостям поневоле, в том числе и Степану Приходских. Горе-водила был вытащен из лежащей на боку машины и, после оказания первой помощи, присоединен к арестантам, где был встречен как свой.
В скромной и неброско обставленной квартире, сидя на жестком, разболтанном деревянном стуле, великий и ужасный Просвященный Ангелайя, хозяин секты своего имени, сосредоточенно писал завтрашнюю проповедь. При этом он то и дело сверялся с толстыми томами по зороастризму, манихейству и дзен-буддизму. На носу у него ютились нелепые семидесятнические очки в толстой оправе, а за ними прятались рассудительные и весьма разумные глаза, что на проповедях блистали ослепительным светом истины. Петр Васильевич Канев педантично переписывал абзацы из книг, периодически сверяясь с развернутой схемой своей религии, чтобы случайно не допустить противоречия основных постулатов и не опозориться завтра перед паствой.
Вот так, неявная, но вместе с тем видная тому, кто хочет заметить, протекала ночная городская жизнь. Была она, как и прочие ночи, насыщена какими-то своими событиями, шуршала тихо под окнами спавших в счастливом о ней неведении горожан и, наконец, под утро, сменилась сонным оцепенелым затишьем. Дождь за ночь перестал, но серые плотные массивы туч остались, и потому тонкая розовая линия рассвета была не видна. Начался новый день, пятница, и, собираясь на работу, проснувшиеся обыватели вздыхали расслабленно — скоро выходные. Они покидали двери своих квартир: железные, обитые черной кожей и картонные, открывающиеся внутрь, облицованные вагонкой, и решетчатые сетки, и из бронированного стального листа, отодвигали пахнущие застарелым жиром ширмы, чтобы пустить хоть чуть-чуть свежего воздуха. Они выходили на улицы и вливались в серые и сонные потоки своих сограждан. Новый день набирал силу.
