Скованный Рамена задергался и, не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:
— Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!
— Ишь, надрывается... — флегматично молвил Ханна. — Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся!
— В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! — надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. — К реке шумливой! К избам!
— А может, он — того? — поинтересовался Накима.
— Да нет, — ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах, — отмазаться хочет.
И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.
На улице его запихнули в машину — потрепанную «Волгу», и повезли через мост в Нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно — знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников покончить с могущественной организацией взрывом.
Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона и периодически начинал лопотать что-то насчет Гнездовья.
А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвященного Гуру, что познал свет и тьму, добро и зло и приобрел при этом власть над умами и душами своей смиренной паствы.
Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина — если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.
Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и, по слухам, соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп: «Не влезай — убьет».
Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из дверей находится пыточная. Он не знал точно — за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.
— Гнездовье... гнездовье... дом... — шептал Пономаренко.
В конце коридора и находились личные покои Самого.
Ангелайя — высокий, статный, в нежно-желтой сутане, выглядящей помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, бородка цвета вороного крыла и такие же волосы, плотно зачесанные назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков.
Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. Эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.
Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.
— Ты не посещал три последних медитации, — сказал Ангелайя негромко. — Почему?
— Был болен.
— Да не был он болен! — тут же громко сказал Ханна. — Всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!
Ангелайя помолчал, потом спросил:
— Это так?
— Наговор, — ответил Дмитрий.
Ангелайя наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно, но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково:
— Это ты зря, брат. Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать.
— Говорил, говорил, — подтвердил Накима, — все Ворона какого-то звал.
— Ворон — идолище, — добавил Ханна. — Брат Рамена отрекся от истины.
Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не выпускать никого из секты, и не потому, что у них была к Дмитрию личная неприязнь. Просто, если Рамену оговорят, то гуру, скорее всего, пошлет его на пытки. А пытки — это общая страсть Накима и Ханны, из-за которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными надписями.
