— Не будет, свояк. Если все бедняки на свете объединятся, они смогут изменить жизнь.
— Но почему-то большинство держит сторону правительственной партии. И чем человек беднее, тем усерднее он служит. Это факт.
— Не скажи! — заговорил один из стариков. — Когда у нас в девяносто первом году провозгласили лозунг «Свобода, равенство и братство!» и написали его на знаменах, господа страх как перепугались. Вызвали жандармов, чтобы те отобрали у нас знамена, но собравшийся народ прогнал жандармов. К нам, например, из города прислали целую роту солдат. Вот это было дело!
— Все равно ничего из этого не вышло. Не получили вы ни свободы, ни равенства, ни братства.
— И все потому, что народ тогда темный был, легко было с ним справляться.
— А теперь разве не так?
— Всем нужно учиться, ума набираться, — сказал Гелегонья и, взяв в руки потрепанную книгу, продолжал: — Вот эту книгу очень не любят господа. А почему, собственно, не любят? Да потому, что в ней написана правда о нас, бедняках.
— Господа хотят, чтоб бедняки всегда были такими темными и глупыми… Чтоб знали только то, что на одну ногу нельзя двух сапог натянуть.
— Когда в тысяча девятьсот девятнадцатом году здесь арестовывали коммунистов, — снова заговорил старик, — жандармы у каждого арестованного спрашивали: «А ты читать можешь, мать твою за ногу?..» И каждого, кто мог, сразу же сажали в тюрьму. Мой папаша, слава богу, не знал грамоты, а когда случилось это свинство, то сказал: «Я как раз хотел было выучиться грамоте, а теперь вижу: дело это опасное, и даже очень, раз за него человека в тюрьму сажают. Пусть уж грамота другим остается».
Все громко засмеялись, а потом начали вспоминать то, что было давным-давно. Затем стали говорить о настоящем, о том, что жизнь их рано или поздно должна измениться к лучшему.
Гелегонья полистал книгу, зачитал вслух несколько фраз, а затем вспомнил кое-что из своей жизни. Потом все стали рассказывать, как в детстве учились читать и писать…
Бакош почти все время молчал. Он давно не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Ему нравилось слушать и самого Гелегонью, и то, что он зачитывал из книги. Шандор внимательно слушал и других.
Собравшиеся так разговорились, что не заметили, что уже поздно. Жена Гелегоньи, уложив детишек спать, легла и сама, а мужчины все разговаривали и разговаривали.
Первым поднялся Мольнар. Взглянув на часы, он ужаснулся:
— Ух ты! Давно пора домой идти, а то жена и в дом не пустит!
— Ну старина, — засмеялся кто-то, — выходит, тебе попадет больше, чем сыну?
— Вполне возможно. У меня жена очень строгая. Сразу видно, из породы Гелегоньи.
— Ну хватит тебе жаловаться, — засмеялся Гелегонья. — Ты к ней имеешь подход.
Закрыв книгу, он аккуратно положил ее себе под подушку.
— Спрячь ее хорошенько, свояк, а то еще кто стащит. Где мы тогда прочтем о нашей правде?
Домой Мольнар и Шандор шли вместе. Все село давно спало. Месяц на небе начал клониться к горизонту. Ночь стояла прохладная и сырая. Холод забирался под рубашки. Шли молча. Каждый думал о своем.
Подходя к дому Ситашне, Шандор вдруг предложил:
— Разбудить бы веселую вдовушку…
Сказал он это в шутку, однако Мольнар принял все всерьез. Подкравшись к окну, Мольнар сильно постучал в него. Не удержался от такого искушения и Шандор: он тоже забарабанил по стеклу.
И вмиг оба со всех ног бросились бежать, как нашкодившие мальчишки. Отбежав немного, они так громко захохотали, что разбудили собак в соседних дворах.
Старая Бакошне возилась с ходиками, которые висели в кухне и только что остановились. В последние годы они стали часто барахлить: то вдруг ни с того ни с сего останавливались, то безбожно отставали. Оно и неудивительно, так как ходики достались по наследству еще ее матери.
Бакошне никак не хотела смириться с тем, что часы не ходили. Она долго возилась с ними, смазывая каждое колесико смальцем, однако часы не пошли, да и не могли пойти, так как жир мешал колесикам вращаться. Тогда Бакошне начала смазывать их по совету Дьерене керосином, доставая его гусиным перышком из лампы, а затем подвесила на гири еще какие-то железки. Все это не пропало даром: часы вдруг затикали и нормально ходили несколько недель.
