— Мэд, как у тебя язык поворачивается после всего, что было между нами?
— Ничего между нами не было! Чувства у меня к тебе ровно столько, сколько я испытываю к той грязи, что соскоблила утром со своих башмаков. В общем, поскольку Времени тебе не видать, советую проваливать, пока все выступающие части тела у тебя на месте и нормально функционируют.
Моррисон окончательно понял, что улещивать Мэд — почти гиблое дело, но тем не менее упрямо решил продолжить: ничего другого не оставалось. Он обворожительно улыбнулся девушке, а затем оба они вдруг резко огляделись по сторонам, услышав приближающиеся по коридору шаги. Около дюжины автоматов Времени гуськом зашли в кабинет. Развернувшись веером, они блокировали дверь, и Моррисон стал медленно пятиться, беспокойно переводя взгляд с одного автомата на другой. В их безжизненных нарисованных лицах не было и тени чувств, но в продуманных и неторопливых движениях сквозила такая леденящая угроза, что у Моррисона кровь в жилах застыла.
— Все нормально, — сказала Мэд. — Он уже уходит. Отойдите, и он покинет помещение. Так ведь, Моррисон?
— Я в процессе тщательного взвешивания твоего предложения.
— Моррисон, ты неисправим. — Мэд тоже переводила беспокойный взгляд с автомата на автомат, однако ни один из них, похоже, не обратил на ее слова ни малейшего внимания. — Я сказала, я контролирую ситуацию! А теперь проваливайте, откуда пришли, и не мешайте мне. Поняли?
— Да не слушают они тебя, — проговорил Моррисон. — По-моему, они здесь, чтобы убедиться, ухожу я или нет. Ничем не могу их утешить: я еще не готов покинуть помещение.
Внезапно в руках Шина появилась гитара, будто он и не расставался с ней. Негромко перебрав несколько аккордов, бард нелюбезно улыбнулся автоматам и затянул одну из своих старых песен — тех, что пел в шестидесятых, прежде чем попал в Шэдоуз-Фолл: тогда его голос и музыку знал весь белый свет. Много лет он старался к ней не возвращаться: слишком много несла песня воспоминаний о его прежней, реальной жизни. И вот сейчас Шин ее запел, и голос его затопил кабинет.
Старая песня взвилась с былой силой и новой страстью. Она была наполнена таким очарованием, таким драйвом, которые прежде поднимали на ноги концертные залы и заставляли кровь слушателей пульсировать в такт музыке. Мощная волна песни обрушилась на автоматы и заставила их отступить. Неживые формы не в силах были устоять перед незнакомыми им эмоциями.
Автоматы отступали, один за другим, шаг за шагом, пока спинами не прижались к стене, и больше не было им пути назад. Разве что покинуть кабинет через дверь. Как и вошли, по одному, гуськом они стали выходить, нарисованные лица были не в состоянии отразить воздействие силы волшебного голоса, выдавливающего их из кабинета. И вот наконец последний автомат шагнул за порог, дверь за ним захлопнулась, и песня оборвалась, а недопетый припев, казалось, еще звенел в воздухе. Мэд посмотрела на Моррисона — в ее взгляде было что-то очень похожее на восхищение.
— Неплохо, — наконец произнесла она, отчаянно пытаясь придать голосу небрежность. — Малость старо, но не сказать, чтоб слишком убого. Знаешь что-нибудь из «Дросселей»?
— Не кощунствуй, — ответил Моррисон. Опустив глаза на гитару, он радостно усмехнулся. — Приятно очередной раз убедиться, что я еще могу дать жару, когда надо.
Тут он неожиданно умолк и обернулся на дверь, Мэд тоже повернула голову. Оба услышали шорох одежды, сопровождающийся знакомым царапающим звуком: в кабинете появился Джек Фетч, на голове-тыкве вырез застывшей улыбки и темные отверстия там, где должны быть глаза. Пугало Джек Фетч пришел сделать то, что не удалось автоматам. Он остановился на пороге, устремив взгляд черных провалов глазниц на Моррисона.
— О черт, — уронила Мэд. Мгновенно в ее руке оказался нож и тут же стремительно раскрылся, сверкнув длинным лезвием. Мэд бросила взгляд на пугало, припоминая, когда последний раз она кидалась на него с ножом, и затем неуверенно взглянула на Моррисона: — Шин, давай ты придешь как-нибудь в другой раз, а?
— Нет. Боюсь, в другой раз не получится.
