И однако теперь, лежа в постели, я понял, что бывали случаи, когда понимание вдруг сметало со своего пути все препятствия, и я испытывал сладко щемящее чувство — крик бренной плоти, узнающей себя в другом через огромное расстояние, разделяющее две жизни. Я взглянул на Макиса, сидящего рядом на полу, и мне захотелось до его ухода найти нужные слова и рассказать ему, что я видел однажды в конце дня, примерно через шесть месяцев после нашей первой встречи.
Был лучший час дня, когда небо приобретает цвет мутного изумруда и соломенные хижины, поднимающиеся из полосы тени, кажутся вышедшими из грез подростка, который бредит дикарями. Вдоль деревенской улицы у дымящих очагов собирались семьи, и резкие голоса ругали прожорливых свиней, раньше времени явившихся ужинать. Я сидел у дома Макиса и смотрел, как он достает из очага связки батата и ямса и початки кукурузы в нежных зеленых оболочках. Он раскладывал еду на куски бананового листа, служившие тарелками, каждый раз называя того из членов семьи, которому предназначалась порция. Покончив с раздачей пищи, он не остался, как обычно, с семьей, а взял лук и стрелы, повернулся и пошел по тропинке прочь от селения. Что-то в его поведении меня насторожило. Я поднялся и пошел за ним.
Нагнав Макиса там, где тропинка, казалось, поворачивала в воздухе над долиной, я окликнул его и спросил, куда он идет. Я был лишь на один-два шага позади Макиса, но он не подал вида, что услышал меня. Я обеспокоился, не обидел ли я его, и решил не подходить, когда он свернул с тропинки и остановился в высокой траве. Профиль Макиса четко вырисовывался на зеленом фоне неба, когда он приставил стрелу к тетиве, медленно натянул ее и выстрелил в собирающиеся сумерки. Потом его тело расслабилось, и, когда он повернулся ко мне, >:в глазах его было спокойствие, которого я не видел прежде.
По пути домой я внезапно ощутил непринужденность и легкость, так неожиданно появляющиеся на некоторых поворотных пунктах пути, который ведет нас к пониманию других. Не было нужды в объяснениях, да и Макису было бы трудно объяснить мне, в чем дело. Но ему, по-видимому, хотелось говорить, и каким-то образом он сумел дать мне понять, что бывают периоды, когда дух человека так подавлен, что ему лучше остаться одному и выпустить несколько стрел в воздух. Макису тоже было знакомо разочарование, овладевающее вдруг нами в суете жизни, непредусмотренная пауза, когда душа замирает, отворачиваясь от мира, и мы видим, что стоим на краю бездны.
По мере выздоровления мое отношение к жителям деревни постепенно менялось. Неприязнь исчезла — теперь я их ждал. Я привык, что они приходят после полудня, и утренние часы проводил в ожидании у окна. В пяти милях от меня за долиной находился дом, в котором я жил. Месяцев через шесть посаженные мною казуариновые деревья вырастут и скроют его за серо-голубой ширмой, а через год, если о нем никто не позаботится, в нем нельзя будет больше жить. Как всегда, когда завершается какой-то период моей жизни, я начал думать о том, чего не успел сделать. Мои мысли занимала не работа — и этом отношении я сделал все, что мог, и дополнительное время не помогло бы, если бы она не оказалась успешной. Я думал о людях, которые мне помогали.
Глядя на утренний, солнечный мир, я часто вновь видел себя в деревне. Я снова слышал звуки ее пробуждения или выходил из дому в ее полуденное молчание, когда не было видно ни души, кроме старого Сесекуме, гнавшего у тлеющего костра, который успокаивал боль в его зябнущих костях. Я видел улицу, запруженную толпой, в день, когда Тарову отдавали будущему мужу, и чувствовал острую боль в сердце, которую ощутил, когда мы прощались с ней и каждый, выполняя свой долг, клал на землю около нее свой подарок. Я вновь пережил ту ночь, когда Макис сидел рядом со мной, в то время как его третья молодая жена рожала, и когда он пытался сказать мне, что означала бы для него ее смерть.
Ко времени прихода моих гостей я готов был не отпускать их от себя. Хотя это было бесполезно, я пытался сказать им, что не жалею ни об одном дне из прожитых у них двух лет. Я не жалел даже о развязке, потому что все оказалось иначе, чем я ожидал, когда два года назад отправился в путь. Я видел многое, что было мне неприятно, но я и это хотел сохранить в памяти наравне с тем, что глубоко трогало меня, ибо диссонансы нельзя было опустить, не обеднив характер и душу народа, который дал мне возможность узнать его. Перед этими людьми я чувствовал себя должником больше, чем перед кем-либо другим, и я обещал себе, что рано или поздно найду время, чтобы выполнить свой долг единственным доступным для меня образом.
