Горная долина - страница 14

, сообщил, что старейшины решили позволить мне остаться на «две луны», после чего, по их мнению, мне следовало перейти в другую деревню, выше по долине. Вообще говоря, они предпочли бы, чтобы я ушел на следующий день, но был сезон дождей, река разлилась, и они не могли перевезти меня на другой берег.

Прошло два месяца, я оставался на месте, и вопрос о моем уходе больше никогда не возникал. К тому времени я понял причины поведения жителей Тофморы в нашу первую встречу. Судя по их прежнему опыту, появление европейцев не сулило ничего хорошего, а ничто не говорило о том, что я не похож на своих соотечественников. Прошло время — и большинство моих новых знакомых поверили, что я отношусь к ним хорошо, хотя до последнего дня моего пребывания в Тофморе оставались и такие, которые упорно отказывались помочь мне в работе и старались поддерживать в других недоверие ко мне.

Как не похож на это прием, оказанный мне людьми гахуку! И все же время, что я провел среди гахуку, было не таким счастливым, как месяцы в Тофморе. Возможно, все дело в том, что гахуку на Новой Гвинее я узнал не первыми. Жизнь в Тофморе предстала передо мной в такой первозданной свежести и новизне, которых мне, вероятно, не дано было наблюдать снова. Кроме того, я был моложе, и, хотя моя неопытность создавала трудности, тем большее удовлетворение я испытывал, когда преодолевал их. У гахуку многое казалось мне уже само собой разумеющимся, не требующим открытия заново. Я знал, что приобрету друзей и найду смысл и порядок в незнакомой жизни. Я знал также, что время и терпение помогут мне найти в людях нечто общее с собой, что не могут истребить даже самые большие различия в мышлении и интересах.

Однако более объективное отношение было не единственной причиной того, что восприятие мое изменилось. Я не идеализировал жизнь Тофморы, но она не удручала меня и не вызывала чувства опустошенности и внутреннего протеста, которое у гахуку стало для меня обычным. Причины были не физические, хотя грязи в деревне было больше чем достаточно. Круглые хижины, выглядевшие столь эффектно, когда последний предзакатный луч рисовал по их контуру сверкающий бордюр на фоне вечернего неба, внутри были шумными, темными, пахли свиньями и немытыми телами. Мне приходилось сделать над собой усилие, чтобы, встав на колени, войти в такой дом через узкий ход, и не однажды, втиснутый в крохотное помещение с тридцатью другими людьми, я чувствовал, как мною овладевает безрассудное отчаянное стремление вырваться на ночной воздух. Необычное пение, то пронзительное, то тихое, усугубляло это желание, пока я не начинал чувствовать, что растворяюсь в звуках, как если бы моя душа превратилась в деку, чутко реагирующую на голоса. Поскольку я умею переносить физические неудобства и привык к полному отсутствию у гахуку каких бы то ни было норм личной гигиены: к коросте грязй на их коже, любовно умащенной прогорклым свиным салом, и к виду женщин, украшающих волосы лентой из окровавленного желудка животного, причину напряжения, почти никогда не покидавшего меня, следует искать в другом — а именно в том, что гахуку выдвигали на первый план как раз то, что было глубоко чуждо и даже противоположно моему темпераменту.

Я скоро понял, что это очень несдержанный, экстровертированный[17] и агрессивный народ. В Тофморе все тоже делалось открыто, — это неизбежно в небольшом обществе, где жизнь отмечена большей духовной и физической близостью, нежели у жителей наших городов. Но у гахуку эта особенность выражена настолько ярко, что мне часто казалось, что присутствие других меня душит. Дело не только в том, что они приходили и уходили, когда им хотелось, будили меня ночью, если у них возникало желание поговорить, и не в том, что я практически не мог уединиться, ибо, куда бы я ни пошел, будто из-под земли появлялись люди, желавшие сопровождать меня. Мне, скорее, было неприятно наблюдать их бесцеремонность. Они, по-видимому, испытывали постоянную потребность в том, чтобы касаться друг друга. Их обычное приветствие, объятие, при котором и мужчины и женщины теребили половые органы друг у друга, неизменно вызывало хихиканье европейцев. Даже в деревнях люди, видевшие друг друга ежедневно, то и дело протягивали руки, чтобы погладить бедро или обвить талию, а открытые, ищущие рты повисали над губами ребенка, слюнявили пенис младенца или звучно смыкались с его округлыми ягодицами.