— Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, ‑ постанывая, промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.
Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, подумал, хитровато прищурив глаза:
"Придется чарочкой полечить приказчика".
Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из‑за божницы чуть выставился край темно‑зеленого ларца.
"Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?" ‑ подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из‑за киота ларец.
Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув на пол, задвинул ларец на место.
"Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!"
Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил тихо:
— А ларец‑то на княжий схож…
И вспомнился Мамону давний крымский набег.
В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы готовили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.
А Мамон тем временем сидел под цветущей развесистой яблоней и скучно зевал, поглядывая на видневшиеся оконца девичьих светелок.
Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса челядинцев, резкие гортанные выкрики иноверцев и пальба из самопалов.
— Татары‑ы‑ы! ‑ в ужасе разнеслось по усадьбе.
Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.
Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно‑зеленым ларцом в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:
— Поганые там… Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются… А у меня ларец. Стеречь его братец Андрей наказывал.
Мамон схватил испуганную Ксению за руку.
— Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!
В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, обнажив белые, высокие груди.
А в Мамоне вдруг неумолимо и призывно взыграло былое ‑ тайная опочивальня в государевом дворе, девичьи услады…
Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.
— Что ты, что ты! ‑ вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.
— Молчи, княжна! ‑ прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл юной Ксении рот…
Затем челядинец поднялся, шатаясь, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, челядинец поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.
И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на обнаженную, лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Пахомка Аверьянов вымолвил возмущенно:
— Ох, и паскудник же ты, Мамон. Пошто княжну обесчестил?
Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.
А Пахомка закорчился на полу, затем, едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:
"Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо".
Пахом, засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани…
Об этом Мамон не мог знать. Спохватился он уже в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.
Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий вишняк, почти навстречу Мамону.
