– Из вас бы получился замечательный врач, – говорю я Виктору, надеясь, что произнесла это вслух.
– Мисс Джеллико?
Мне нравятся здешние привычные ритуалы. В то лето я вышла из-под контроля – как и все мы. Я не могла дождаться момента, когда вернусь в то место, где буду заранее знать, что случится дальше. Ритм – вот что мне требовалось. Мать всегда говорила, что я девочка, которая любит порядок, которая любит знать, что будет в следующую минуту. Вот почему я так обрадовалась, когда они сказали: «Виновна». И конечно, из-за наказания. Я заслуживала, чтобы меня заперли в тюрьме. Это стало расплатой за все, что я сделала.
– Мисс Джеллико? – шепчет Виктор. – Что вы сделали? Мы же когда-то были друзьями, помните?
Теперь я понимаю, что Виктор меня любил. Но теперь уже слишком поздно. Все это уже слишком поздно.
– Если вы не скажете, – добавляет он, – получится, что вынесен неправосудный приговор, а это было бы нехорошо. Вы сами знаете, что это было бы нехорошо.
Я сжимаю его кисть. Его рука в моей. Может, нам больше ничего и не нужно?
– Теперь уж скоро, миссис Джеллико, – говорит Сестра-Помощница.
В четыре часа я принесла чай на деревянном подносе. Фарфоровый чайник согрет, купленное в магазине гарибальдийское печенье красиво разложено на тарелочке, две матерчатые салфетки продеты в серебряные кольца. «Если пища достойна того, чтобы ее съели, она достойна того, чтобы ее съели прилично». Опустив поднос на покрывало, я взяла запасную подушку: она всегда хранилась на верхней полке гардероба. Я подложила ее за спину матери, помогла ей сесть в постели. Мы выпили чай, она съела одно печенье. «Ты не голодна, Фрэнсис? Не похоже на тебя». – «Сегодня – не голодна, мама». Я рассказала ей, что видела через окно, выходящее на улицу. Кто прошел мимо, а кто нет.
Допив чай, она трясущейся рукой протянула мне тарелочку с печеньем. «Ты набираешь вес, – заметила она. – У подбородка, вокруг талии. Тебе надо бы последить за этим». И все это время она держала перед собой эти печенья – как ловушку, словно готовясь подманить и поймать на крючок. Я пыталась поскорей убрать ее тарелку и чашку, но она была проворнее – несмотря на всю свою хрупкость. Сквозь кардиган и блузку она ущипнула меня за талию, там, где никто не увидит лиловые синяки от пальцев. У нее по-прежнему крепкая хватка. Потом она стала читать свою книгу, а я отнесла поднос на кухню и вымыла посуду. Плача над раковиной, я съела четыре печенья, остававшиеся на тарелочке, и потом все печенья, которые были в пакете. «Она старая больная женщина, – твердила я себе, – и я ее люблю».
Я пытаюсь напеть мелодию, ту, где про «Пироги миссис Вагнер». Как там было?
– По-моему, она поет.
– Ш-ш-ш, миссис Джеллико. Все в полном порядке. Если вы готовы, можете отправляться уже сейчас.
В пять часов я вернулась в комнату. Положила закладку в то место, до которого дочитала мать, закрыла книгу, опустила на прикроватный столик. Мать дремала. Включив ночник, я подошла к окну и выглянула наружу. На улице никого не было. Я задвинула занавески. Мать вздохнула. Во всем этом был привычный порядок. Нам нравились наши привычные ритуалы, вся эта рутина. Я обошла кровать, подойдя к ней с другой стороны, и приподняла мать за плечи, чтобы вытащить дополнительную подушку из-под ее затылка. Я не убрала ее на верхнюю полку гардероба, на ее законное место. Во всяком случае, не сразу. Мать сопротивлялась, стонала. Она была сильнее, чем я ожидала.
Потом у нее был такой вид, точно она спит. Она лежала так мирно.
– Прости, мама, – сказала я.
Вода просачивается под дверь тюремной больничной палаты, где я лежу. Поднимается вокруг ножек стула, на котором сидит Виктор. Край одеяла совсем промок. В углу мычит белая корова. Я никогда не любила коров. Усевшийся на карнизе черный дрозд пятнает пометом окно. Он смотрит, как лис вспрыгивает на кровать и начинает носиться кругами по моим укрытым ногам. А на груди у меня молча сидит заяц. Вода прибывает, теперь она уже льется через окно, и вот мы уже все внизу, под волнами. Лежа в постели, я смотрю, как заяц, птица, лис и корова плавают по моей тюремной палате, хотя никому из них тут не место.
