Мне понравилось, что Питера назвали первым.
– Виновна.
Я услышала, как отец ахнул.
– Сообщите суду ваше мнение: виновна или невиновна подсудимая в убийстве Кары Калейс?
– Виновна.
На галерее кто-то вскрикнул: «Нет!» – и я, не в силах удержаться, взглянула вверх и увидела слезы на щеках отца.
Выслушивая эти два вердикта, я улыбалась – не потому, что на процессе присутствовал отец (это было просто совпадение), а потому, что я надеялась: из-за этого мне дадут более долгий срок. Пожизненное. Жизнь за жизнь. Настоящее наказание за грехи – вот чего я жаждала. Я подумала: интересно, помнит ли отец те правила, которым научил меня до своего ухода? Хотя бы одно из них – насчет того, что за всякий проступок будет расплата? К тому времени, когда я услышала вердикт присяжных, я уже знала, что у меня хватит сил наложить вето на любые требования о повторном процессе и отказаться от свиданий с отцом в тюрьме, сколько бы раз он об этом ни просил.
* * *
Пять лет назад адвокат написал мне, что отец умер и оставил мне все: свой лондонский дом, свои вещи, довольно крупную сумму на банковском счете. Возможно, он надеялся, что это пригодится, когда меня освободят. Не знаю, он не приложил никаких подробных распоряжений, даже никакой записки. А я, в свою очередь, завещала бо́льшую часть этого наследства специализированному благотворительному фонду, который занимается реставрацией старинных мостов. И вот я лежу здесь и размышляю об отцах. О моем. И об отце Кары. И конечно, об отце Финна. Уже не важно, кто был его биологический отец и был ли он вообще. На всю его коротенькую жизнь ему вполне хватило одного отца – Питера. Детям нужно знакомое любящее лицо, нечто постоянное, как математическая константа.
Может, я тоже ребенок – человек привычки, любящий рутину. Никакой заботы о возможных последствиях, никаких «а что, если…». Первый обед в тюрьме дают в полдень. Перед тем как меня отправили умирать в корпус для завершающих жизнь, я стояла в очереди за едой – позади Али Шо и перед Джоан Робинс. Мой поднос был разделен на отсеки: в левом верхнем углу – пюре с ложкой мороженого, в центральной выемке – тушеная фасоль, в правой нижней ячейке – две розовые сосиски. Нет, не надо ни капли кетчупа, спасибо, благодарю вас. Я всегда была вежливой. Я бы предпочла горчицу, чтобы она помогла изгнать этот вкус, но она здесь запрещена – как и перец. Пять лет назад одна организация, борющаяся за права заключенных, решила, что подача еды на подносах унижает узников и что нам должны выдавать пластмассовые тарелки. В результате я сломала два стула и нос Джоан – и три дня отказывалась есть. Да, я преобразилась, когда отправила себя в тюрьму.
На это место тратят много денег, не то что на некоторые из тюрем, о которых рассказывали переведенные к нам женщины и где сплошные крысы, наркотики, драки. Где нет никакого контроля. Нет, мне бы это не понравилось. Я хочу всегда твердо знать свое положение. Меня каждый месяц отправляют к психиатру – с тех пор, как я снова начала есть. Я рассказала ей, как однажды стояла на мосту над озером и думала о том, что после того, как умру, меня скоро забудут. Я не искала скандальной славы, у меня не оставалось выбора, эта слава пришла ко мне вместе с решением суда. Она спросила меня о матери и об отце. Я кое-что ей сообщила – но, конечно, не все. Я так и не рассказала все. Я рассказала ей, как счастлива была в детстве; рассказала о болезни матери и о наших устоявшихся ритуалах: когда я ее кормила, когда помогала ей с судном, когда промывала ей промежность фланелевыми тряпицами. Все первые тридцать девять лет своей жизни я всегда точно знала, что и когда случится. Через год работу тюремного психиатра перестали финансировать, но за мои двенадцать сеансов я так и не сказала все. Я никогда не рассказывала все. Никому.
– А что бы вы рассказали, мисс Джеллико?
Виктор наклоняется поближе. Сегодня запах его дыхания напоминает мне, как мы с Карой собирали ягоды в огороде. Она сорвала листок мяты, порвала надвое и сунула одну половинку себе в рот, а вторую протянула мне, и я улыбнулась. Мята пахла каким-то идеальным летом. Я открыла рот, и она положила половинку листка внутрь. Листок оказался грубый и ворсистый, жесткий, со вкусом грязи под всей этой остротой. Потом, когда она не смотрела, я выплюнула изжеванный зеленый комок в заросли ежевики.
