Степь, степь, степь, куда ни глянь — кругом простор бескрайней степи. Ближайший луг, где пасется стадо, испещрен желтым колючим катраном[22] и множеством разноцветных полевых цветов. Вдали, на горе, в золотистом солнечном мерцании волнами колышутся, склоняясь к земле, полные зерен пшеничные колосья. И все это не чье-то, а мое, мое.
Откуда же у нас, у евреев из маленьких местечек, все это вдруг взялось? Расскажу без утайки.
Это было в 1926 году. В одну морозную среду из областного центра, из Винницы, в Погребище приехал представитель Озета[23] — общественной организации, которая активно помогала осуществлять государственные планы по переселению евреев на землю. Был этот представитель очень красноречив. Человек уже в летах, он не поленился и после собрания пришел к нам домой. Тогда папино решение еще не было окончательным, а представитель не хотел допустить, чтобы семья из девяти человек передумала.
С папой этот товарищ из Озета говорил совсем не так, как выступая перед всеми в клубе. Протерев стекляшки очков в роговой оправе, он заглянул в папин молитвенник и при этом напомнил те очень, очень давние времена, времена Второго Храма[24], когда евреи добывали средства к существованию, занимаясь земледелием. Напомнил, что об этом сказано в Танахе и в Геморе[25]. Завершил словами «Перемена места — перемена счастья»[26].
Между прочим, в это же время большая группа советских еврейских писателей обратилась к еврейским писателям Европы и Америки, призывая их помочь организовать колонии для 500 тысяч евреев[27]. Ехезкел Добрушин писал тогда Г. Лейвику: «Переселение растет и становится настоящим чудом нашей новой жизни».
Могу предположить, что папа и мои старшие братья этих писем не читали, но именно мы были среди тех 500 тысяч евреев, которые должны были стать «настоящим чудом нашей новой жизни». Вначале это не было обманом, мы на самом деле стали собственниками жирного чернозема. Трудно было вчерашним кустарям и мелким торговцам с их установившимися из поколения в поколение обычаями и привычками что-то извлечь из него.
Однако быстрее, чем можно это себе представить, люди все же стали понимать, как подступиться к такой работе. Они со временем приноровились к бескрайней степи, которая сначала казалась чужой и недружелюбной, к чернозему, который до сих пор никого не слушался и своими жирными соками питал не зеленые стебельки хлебных колосьев, а дикую колючую траву, которую называют «курай»[28]. Люди, которые вначале не понимали, чего хочет лошадь, если все время ржет или непрестанно качает головой вверх-вниз, со временем почувствовали себя уверенней.
Сегодня я понимаю, как изменились люди и их привычный образ жизни. В ком раньше, в ком позже, произошел перелом. Даже разговорная речь стала не такой, как прежде. Поселенцы были из разных областей, поэтому получилась смесь разных еврейских диалектов, но вообще-то это не убавило едкого остроумия. Не было недостатка в насмешках и новых прозвищах. Никого не изумляло, что у немолодого еврея, который только что поцеловал мезузу[29], брюки засунуты в жирно намазанные дегтем сапоги. А как иначе, если вокруг грязь — глубокая, густая и очень липкая. У вчерашнего бледного счетовода под загорелой кожей появились мускулы. Появились, потому что он пахал, сажал, косил и поил целину своим потом.
Стар и млад, каждый со своими заботами, научились запрягать лошадь, отличать одно растение от другого; мастерить и приспосабливать каждую деталь сельскохозяйственного инвентаря; каждое утро выносить из стойла вилами «благоуханный» навоз. Для этого тоже нужна была сноровка. Даже до змей, которыми кишела степь, постепенно дошло, что им придется исчезнуть.
Собственными руками надо было построить дом, пристройку к нему, стойло для скота, и всем вместе — создать поселок с начальной школой, клубом, зданием сельсовета и кооперативной лавкой (с вечно пустыми полками) и вырыть два очень глубоких колодца (до сих пор помню, как я орудовал ручкой вала; железная цепь мчалась вниз до тех пор, пока не раздавался всплеск). А как можно было обойтись без плотины для пруда, чтобы дети и лошади могли искупаться!
