Горит свеча в моей памяти - страница 44

Начались пустые разговоры:

— Да, конечно, но что же делать, если он стесняется. Он — очень хороший, но застенчивый.

Себя я еще мог как-то остановить, но заткнуть этого наглого парня было трудно. Сперва я подумал: ко всем чертям! Сейчас я им скажу: «Десять минут мы уже потеряли, так что или вы будете сидеть тихо, или мы попрощаемся».

Все-таки я этого не произнес, но, видимо, до учеников и так дошло. В. И. Ленина и Демьяна Бедного я оставил в покое. Начал с Ошера Шварцмана, Довида Гофштейна, Переца Маркиша, Лейба Квитко. Я спросил, знают ли они известное стихотворение Шварцмана «Кромешной ночи мгла». Читал и смотрел на их лица.

Знают, знают! Некоторые даже произносили слова, опережая меня.

Спрашиваю:

— Кто из вас учился в еврейской школе?

Большинство.

Еще вопрос:

— Кто помнит стихотворение Гофштейна «Октябрь»?

Кто-то переспрашивает:

— «Октябрь»? Начинается на «О»?

Еще кто-то:

— А если не сначала, всего несколько строчек?

— Пожалуйста, как вас зовут?

— Айзик. Я попробую. И если что не так, вы мне подскажете.

Ни Айзик, ни сидевшие рядом другие ученики не походили ни на отличников, ни на второгодников. Они собирались получить профессию, а потом часть из них планировала отправиться в Еврейскую автономную область.

И говорун был не таков, каким он мне показался вначале. Его звали Вольф. Именно он, как я позднее узнал, потребовал: поскольку есть еврейская литература, пусть им рассказывают о советских еврейских писателях.

В тот же день, уже после уроков, он мне представился так:

— Я — домашний ребенок, окончил семилетку, мечтал стать поэтом, два моих стихотворения были даже опубликованы.

Одно из этих, опубликованных, он сразу же прочитал. Я промолчал, а он пояснил:

— Опубликовано в газете «Одесский рабочий». Мне тогда шел двенадцатый год, а потом, куда бы я свои стихи ни посылал, всегда одно и то же: вначале обещают напечатать, но до публикации дело не доходит. В армии я чувствовал себя как рыба в воде и в артиллерийском полку был лучшим. Особенно меня хвалили за дисциплину. Не удивляйтесь. Вам надо меня получше узнать.

Поскольку мы беседовали с глазу на глаз, я спросил одессита:

— В вашей группе числятся две девушки, а на занятии сидело четыре. Откуда?

— Две зачислены, а две просто так сидят. Что вы так смотрите на меня? Сидели две девушки и две жены. Нет, не моя, я сам еще хожу в женихах. Одна из жен еще надеется, что ей удастся своего суженого вернуть из Москвы домой. Она единственная дочь, а родители, она уверена, не тронутся с места. Кроме того, она знает, что родителей надо почитать. Выбор за нею. Традиция давать приданое отменена, так что они не очень потратились, но ведь и он, ее муж, тоже не подписал «ксубу»[105]. Если хотите, мы вас пригласим на церемонию развода.

Вольф дал мне несколько своих стихотворений. Они были очень разнообразны. Я попросил Герша Ременика и Шлойме Ройтмана прочитать эти стихи. (Когда стихотворение Вольфа было опубликовано в «Одесском рабочем», Ременик как раз учился в местном педагогическом институте и его печатали в той же газете. Ройтман тоже уже был поэтом со стажем. Его дебют состоялся в 1931 году.)

Поводов обрадовать Вольфа у меня было мало. По поводу содержания можно было бы сказать, что это «смех сквозь слезы». Кажется, все нормально, но в подтексте — отчаянье. Человек не жил чужим умом. Под его остротами что-то скрывалось, но это я понял только много лет спустя.

С Вольфом я снова встретился через много лет в аэропорту. Мы оба провожали друзей в Израиль. В Биробиджане Вольф не задержался. На фронт попал из Хабаровска. Майор, инвалид войны. О том, что когда-то писал стихи, он вспомнил только, когда мы разговорились и узнали друг друга. Теперь он водил знакомство не с поэтами, а со скульпторами. До выхода на пенсию занимался резьбой по камню, умел не только высекать, но и чертить. Даже пытался рисовать.