Горит свеча в моей памяти - страница 3

Молился дедушка наизусть. Сидел, согнувшись, по-стариковски опустив плечи, и вслух произносил святые слова. Когда ему передали «добрую весть» о том, что собираются закрыть синагогу, где у него было свое место у восточной стены[7], он, прикусив кончик бороды, с болью произнес:

— Они свернут себе шею, но евреи останутся евреями.

Дедушка любил чай, только что налитый из кипящего самовара. Вместо сахара он в стакан бросал кусочки твердых, подрумяненных в печи сушек. В тот несчастный день он пододвинул ко мне свой недопитый стакан и велел мешать ложечкой, тогда чай станет сладким. Дедушкины слова значили для меня очень много, и я принялся старательно мешать, но ничего не вышло. В конце концов я не выдержал, разревелся и закричал:

— Мешай, мешай, сам мешай!

Дома часто не было сахара. И, бывало, мама приговаривала с улыбкой и одновременно со вздохом:

— Мешай, мешай, чай станет сладким.

Жизнь прошла, а я снова возвращаюсь к годам своего детства. Они до сих пор не отдалились от меня, не ушли в забвение. Я, блуждая мысленным взором, во всех подробностях вижу арендованный нами домик под соломенной крышей[8], которая уже давно почернела от времени и дождей. Вижу маленькое подрагивающее пламя керосиновой лампы с трещинкой в стекле, тесную каморку с узким топчаном, на котором я устраивался на ночь; наш двухэтажный, уставленный посудой буфет. Что еще? Я запомнил визгливый скрип ржавых петель, когда открывали входную дверь, и свежий нежный аромат, который доносился из нашего маленького садика.

И то, каким был я сам. До жениха мне еще далеко, но от купания в реке один раз в день, зато с раннего утра до заката солнца[9], меня уже отучили. Это называлось: за меня взялись, чтобы я хоть со временем «стал человеком».

Однако «стать человеком» в местечке я все равно не мог, потому что с детства на мне было клеймо, да еще какое! Мои родители не могли стать членами профсоюза, и поэтому им было отказано во многих льготах, их лишили права участвовать в выборах и быть избранными[10]. Сегодня это может вызвать ироническую улыбку, а кто-нибудь скажет, что дело «не стоит петрушки» или, говоря по-русски, «выеденного яйца». Однако тогда с такими позорными ограничениями было не очень-то просто получить чуть лучшую работу, а еще труднее поступить в высшее учебное заведение[11]. Уже не говоря о том, чтобы занять какую-нибудь ответственную должность.

Думаю, что не ошибусь, если скажу: в нашем местечке большинство евреев считались деклассированным элементом, и никто не возражал, не дознавался — почему? За какие такие грехи? Скорей наоборот, очень многих заставили и приучили бить себя в грудь и каяться.

Удивительно, однако лишь теперь, летом 2011 года, я стал выяснять, что именно значит слово «деклассированный». Полистал советский словарь иностранных слов и прочел, что это «лицо, утратившее все основные классовые признаки, не принимающее участия в общественной жизни и производстве; морально опустившийся человек, связанный с преступным миром, к примеру, с профессиональными ворами и проститутками».

Вот те на! Получается, что все это о моих родителях и им подобных. Это о моей матери, которую я никогда не видел сидящей сложа руки. Если она не месила тесто, то готовила или стирала. Делилась последним куском с бедняками. И только по праздникам у нас бывало домашнее печенье, медовые пряники, бутылка вишневки.

Моему папе звание «деклассированный» полагалось за то, что из-под жилетки у него были видны цицес[12], и, главным образом, за то, что у него была бакалейная лавочка, из которой доносились запахи селедки вперемежку с керосином. Находилась она в подвале, таком холодном, что иногда даже летом возле прилавка приходилось ставить чугунок с раскаленными углями.

Талескотн с пришитыми по всем четырем углам цицес я не носил. Длинных локонов на висках[13] у меня тоже не было. А иначе хорош бы я был в глазах своих товарищей, сыновей водовозов, гонтарей, сапожников и бондарей. Им-то было чем хвастаться, а мне?

Не всегда удавалось без взятки присоединиться к такой компании, чтобы поиграть с ними в прятки или в пуговицы. Взяткой мог быть соленый огурец, который хрустел на зубах, несколько гречневых оладий или хотя бы вынесенная из дома наша пестрая кошка, причем от меня требовали, чтобы я позволил дернуть ее за хвост несколько раз.