За наспех сколоченной перегородкой сидел боец в тулупе и грел руки над жестяным чайником. Винтовка его была прислонена к стене.
Ефимов предъявил мандат. Боец долго разбирал написанное при свете коптилки, потом сказал: "С ночевкой здесь плоховато", - запер дверь на засов и повел их по дубовой затоптанной лестнице наверх. Они прошли через анфиладу комнат, где рядом с пуфиками и кушетками, обтянутыми шелком, стояли простые канцелярские столы и стулья. Комнаты уже пропахли махорочным дымом, окна кое-где были забиты фанерой, в самых неподходящих местах торчали железные печки-времянки, и трубы тянулись к форточкам.
Боец провел их в угловую комнату, где стояли кожаный диван и биллиардный стол, обтянутый зеленым сукном.
- Здесь вроде потеплей будет... - не очень уверенно сказал боец, зажег огарок свечи в бронзовом старинном шандале и вышел.
Ефимов зевнул и поглядел на диван. Кожа на нем была изрезана аккуратными полосами. Наверно, вырезали на голенища для сапог.
Ефимов осуждающе покачал головой, показал Аркадию на биллиард: "Устраивайся", - а сам сел на диван и принялся стаскивать сапоги. Аркадий сапог снимать не стал, в них теплей, и улегся на зеленое сукно биллиарда, подложив под голову папаху. Он хотел снять с нее красную ленту, чтобы не измялась, но подумал, что утром надо будет доставать где-то нитку с иголкой и пришивать ленту обратно, так и не снял, только вывернул папаху наизнанку. На потолке он увидел лепных пузатых амуров, похожих на вымытых в бане мальчишек, в который раз удивился тому, что он в Москве, и заснул. Шел январь 1919 года...
Утром, путая названия улиц, Аркадий уже бегал по Москве, выполняя поручения Ефимова. Днем город не казался таким пустынным. Снег, правда, убирать было некому, и среди сугробов виднелась лишь узкая, протоптанная пешеходами тропинка да редкие грузовики, а больше ломовые телеги - умяли для себя проезжую часть.
Обвешанные людьми, лязгая и грохоча, ползли трамваи с облупленной на боках краской. С оглушительным треском проносились мотоциклетки, и какой-нибудь порученец из автомобильной роты, щеголяя кожаной курткой и крагами, лихо тормозил ногой на перекрестке.
На бульваре стоял бронзовый Пушкин с высокой снежной шапкой на голове. Он был похож на горца в белой папахе. Из-под локтя у него торчала палка с вылинявшим розовым лоскутом. Во время бурных февральских митингов кто-то сунул ему этот красный флаг, и с той поры линяет он под дождем, ветром и снегом.
У подножия памятника играли дети. В потертых шубках и башлыках они перебрасывались снежками. Саночек ни у кого не было. С некоторых пор детские санки прочно перешли во владение взрослых. На них возили добытые по случаю охапочки дров, мешок мороженой картошки, бидоны с керосином.
В бесконечных очередях бородатые мужчины деловито рассуждали о том, как лучше жарить оладьи из пропаренного овса. Одни утверждали, что для этой цели лучше всего лампадное масло, другие предпочитали касторку. Какой-нибудь профессорского вида дядя, в золоченых очках и бобровой шапке, со знанием дела советовал мяснику, как рубить мерзлую лошадиную ногу, а другой, попроще видом, сетовал, что не на чем ее жарить, а вареная конина "дает не тот аромат для окружающих".
Почти у всех прохожих на особых лямках висели за плечами мешки. Мало ли что попадется? Но это были не настоящие мешочники, а так, добытчики для семей.
Настоящих мешочников Аркадий видел на вокзалах, когда бойцы Ефимова снимали их с крыш и подножек вагонов, с трудом освобождали от них тамбуры и тормозные площадки. Они пробирались на Дон и Украину, к Деникину и Махно. Туда везли награбленное, обратно - сахар, муку, сало, которыми за бешеные деньги или в обмен на драгоценности - картины, золото, бриллианты - торговали на Сухаревом рынке. Это были уже не добытчики, не помощники голодным семьям, а враги Республики.
Под оборванными шинелями и крестьянскими зипунами прятали они обрезы и офицерские наганы, а морды у них были красные, сытые и злые.
У таких отбирали оружие и мешки с продовольствием, усиленный наряд бойцов вез их в Чека, а там уже проверяли, кто они и откуда.
