Только со временем я кое‑что понял про взаимодействия между полами, а тогда радостная непосредственность, наивность не давали мне увидеть ни горечи жизни, ни наслаждений.
В мастерской где‑то в районе гавани у скульптора Иллариона Салуна Саша впервые увидел Инессу. Я писал дипломную работу о современном искусстве и знакомился с художниками, скульпторами, архитекторами. Скульптор — рослый, красивый, с чёрной бородой, одетый в блузу — заканчивал работу, а модель сидела в белой робе–накидке. Он лепил её, она позировала.
Чуть раскосые, «голливудские» скулы в сочетании с матовой бледностью кожи и миндалевидными византийскими глазами делали её обворожительной. В её лице не было обыкновенности и простоты. Холодное, ясное спокойствие придавало ей аристократический вид. Она пришла в восторг от наброска, пошла переодеваться и, быстро взглянув на нас, исчезла за ширмами. Илларион показал нам этюд. Вся её фигура была создана для восхищения. Мы несколько минут любовались линиями этого тела. Красавица вышла из‑за загородок, посмотрела на нас и обрывисто, вскользь насмешливым тоном спросила Иллариона:
— Это что ещё за дошкольники?
Вместо белой накидки на ней было синее короткое мини–платье с разрезанными рукавами, на шее тонкий шифоновый серый шарфик, туфли на шпильках, как называли тонкие–тонкие каблуки. Боже мой, какие ноги, какая модница! К таким красоткам страшно подходить. Как‑то раз мы с Сашей зашли в валютный магазин, Сашин дядя, океанограф, ездил за границу и подарил нам несколько валютных бумажек. Там я видел подобную красавицу, стоявшую за прилавком, та тоже нас окинула оценивающим взглядом и иронично–призывно произнесла, пробарабанив наманикюренными длинными пальцами по краю стола в такт словам: «Ма–ль–чи–ки! То–ль–ко за бо-ны!»
Вместе с покупкой двух нейлоновых рубашек я навсегда унёс из этой лавки тот иронично–двусмысленный призыв, смущение, смешанное с неприязнью. У меня, как я понимаю, возник иммунитет–отчуждение против таких отменных красоток.
Тем временем модель достала сигарету, вставила её в длинный–предлинный мундштук и закурила. Ни я, ни Саша не могли найти никакого достойного ответа на «дошкольников». Эта красотка была вовсе не старше нас, но как метко нас отстранила.
Илларион просто и бодро сказал:
— Инесса, это молодые журналисты Саша и Виктор.
— Они пишут для журнала «Мурзилка»? — с лёгкой усмешкой продолжала она нас дразнить, держа во рту мундштук. Поправила чёлку, глаза устремила куда‑то вкось и села в позу, при которой её ноги и руки слились в скульптуру, изображающую роковых женщин двадцатых годов. Такая изумительная Вера Холодная. Она, казалось, была влюблена в свою фигуру, губы, в свой голос, во всю себя. И мы тоже замерли в восхищении.
— Нет, — вдруг сказал Саша, решившись дать ей отпор, мы работаем для «Вечернего Ленинграда», — слово «вечерний» он выделил интонацией.
— И мамы отпускают вас после девяти вечера? — продолжала она колко иронизировать. Казалось, она считала себя обязанной относиться к нам с насмешкой.
— Инесса, перестань смущать наших молодых учёных, они — из другого профсоюза, — вступился за нас Илларион, и, перейдя на фамильярный тон, стал её укорять:
— Старуха, ты никогда не видела приличных людей, вертишься с фарцовщиками, боксёрами, с разной шпаной — вот тебе и кажутся нормальные люди… дошкольниками.
С наигранным изумлением, не обращая внимания на слова Иллариона, вытянувшись в кресле, подперев руками голову и приняв новую позу египетской статуи, она интимно–лукавым голосом сказала:
— А я решила, что ты теперь лепишь пионеров.
Я был смущён и несколько раздражён, а Саша смеялся — Ну, что ж, «пионер, не теряй ни минуты», — почти пропел он голосом, окрашенным его удивительной интонацией. — Мы приступим к интервью, — давая понять, что ей пора уходить, а нам работать.
Не ожидая от дошкольника такой реакции, она язвительно–насмешливое отношение сменила на лёгкое заигрывание, и к Саше несколько раз обратилась: «Дурашка». Выкурив сигарету, она стала прощаться, подошла к скульптору и поцеловала его. Потом повернулась к Саше и прощебетала:
