— Принимайся рисовать, писать, творить… Ты сам знаешь, что только при помощи искусства можно выжить.
Настроение и поведение его в течение разговора всё время менялось. То измученное, тяжёлое, то вдруг иронично–шутовское.
— А ты помнишь, как ты придумал секс по телефону? Во всяком случае, я впервые услышала об этом из рассказа Люды о тебе.
Моя подруга Люда остановилась вместе с ним в Нью— Йорке в доме их общего друга Гены Шмакова. Вернувшись вечером после концерта и войдя в неосвещённую квартиру, она решила, что никого ещё нет дома. Снимая шубу и сапоги, она вдруг услышала таинственные звуки, неожиданно возникшие: кто‑то разговаривал трепетным шепотом. Она прислушалась. Дверь одной из комнат, выходившей в прихожую, была полуоткрыта, и через открытое пространство было видно, что разговаривал Игорь, полулёжа в кресле, заложив ногу на ногу, удобно облокотившись на спинку кресла. Обеими руками он обнимал телефонную трубку, склонив над ней голову. Его лица не было полностью видно, он сидел вполоборота и, не изменяя позы, только иногда протягивая руку к небольшой рюмочке и отхлёбывая, трепетно шептал в воздух, заполняя паузы прерывистым дыханьем «… спускаю твои штанишки… осыпаю поцелуями… щекочу «храм Венеры»,… касаюсь шёлковых волос, перебираю пальцами каждый волосок… и вот уже влажные губы… кончиком языка раздвигаю этот цветок… погружаюсь в глубины! Ощущаю, какое тепло идёт от… нежнейшие ласки и нет различия… Раздвигаю ягодицы… облизываю и шепчу на ушко: «Божественная, я целую тебя! Дай сосать мне твой аленький язычок! Пить твоё дыхание! Волны наслаждений содрогают моё тело!» Бархатный, окрашенный сексуальными децибелами, голос переходил время от времени в завораживающие сладостные звуки. Слышалось учащённое дыхание, он то подносил рюмку к губам, то теребил и ощупывал телефонный провод, который вибрировал и постепенно исчез где‑то за креслом. «Твои пальцы должны копнуть глубже. Ещё раз! Сильнее!… Проще! Водопадом поцелуев я…» Люда исчезала в буре неистовых поцелуев и на цыпочках неслышно прошла в свою комнату. Диментовские звуки соприкосновений тел произвели на неё неизгладимое впечатление. Утром Люда спросила у Игоря: «Вчера я невольно присутствовала при Вашем телефонном разговоре и восхитилась Вашим «сексом по телефону». Сегодня «она» прилетит к Вам на крыльях. Почему бы Вам не развивать свой талант на поприще искусства?!
— Я завтра улетаю для представления в Барселону, а потом у меня фестиваль в Каннах.
Сколько раз я его спрашивала об этом же «почему бы не развить?» И чего только не слышала в ответ!
Мы выпили с ним бутылку вина. Игорь повеселел, несколько успокоился, и мне захотелось вернуться к разговору о его работе.
— И сейчас ещё не поздно возродиться. Сначала научаемся терять, и только потом приобретать. Уитмен начал писать стихи после сорока, Шопенгауэр считает, что свои лучшие творения люди создают в зрелом возрасте, когда более свободна деятельность ума, гормоны не ударяют в голову и страсти успокаиваются. Всё через призму опыта. Ты как никто должен творить. Ты нуждаешься в искусстве, как в предохранительном и целебном средстве. Ты рождён для искусства. У тебя такие способности смотреть и оценивать. В творчестве ты терпелив и свободен. Ты сам писал в письме: «Чего не достигнуть полётом, достичь можно хромая…»
— Америка оказалась ниже того, что представлялось. Новый Свет оказался темнее ночи, — серьёзным голосом произносит он. Здесь такая китайская перенасыщенность во всех направлениях, что идей ей хватит на сто лет.
— Почему ты покинул Россию, когда перед тобой открывались такие возможности? Ведь после окончания режиссёрских курсов можно было свободно снимать фильмы?
— Мы не были провидцами будущего и подогревали себя на отъезд с абсолютной убеждённостью. Нашими глуповатыми глазами мы не видели для себя выхода в советских мирах. Мы были заняты блужданиями по полуподвальным искусствам и порой делали что‑то интересное. А тут? — Игорь налил мне и себе ещё вина, сказав, что оно ему нравится, и продолжал про себя в Америке:
«Как только я приехал в круговерть Америки, то ставил капканы на любую работу, цирки, театры, клубы. В Филе принял предложение владельца порнографического театра, больше похожего на кабинет спившегося гинеколога, усилить зрелищность «вещей». Поставил в Атлантик–Сити цирковое представление, был пожилым жеребёночком на побегушках. Потом ряд пантомим в Нью–Джерсийском театре для глухонемых и даже слепых. А хилое представление «Песня–Песней» в женском монастыре, где участвовало сорок монашек! Мы разыгрывали сценки из Библии. Представляешь, я и монашки! Поставил с какими— то рахитами глупый документальный фильм с сюжетом, вертящимся вокруг резинки от трусов какого‑то исторического президента. Где‑то под Принстоном делал что‑то херувимско–пархатое. Я был нанят как дворняга— работяга, не имеющий права влезать в творческие отношения с «боссами». А в Голливуде монстр под именем «кино–бизнес» пожирает без остатка немалое количество людей, которые, в отличие от меня, имеют всё необходимое — и язык, и связи, и энное количество денег. И сколько сил идёт на голожопо–праздную рекламу! В этом престольном Муви–городе я создал студию для актёров, где обучал их ходить по сцене, дышать, смеяться, даже знаменитости начали приходить, все орали «гений», но каждый раз кто‑то убегал по рекламам, всех вместе было никак не собрать, и я закрыл это предприятие. Ничего не хочу делать для этой гогочущей, увеселяющей себя козлоногими радостями толпы, материализмом запечатавшей все отверстия, одуревающей от скуки. Вот эта еб… Америка! Куда забрёл ты, Аполлон!»
