На Красной площади свита разделилась по рядам: люди меньших чинов пошли впереди, а бояре, окольничие, думные и ближние зашагали рядом с каретой. Позади, в стороне от бояр, двигался отряд стряпчих, предводительствуемых постельничим. Стряпчие зорко следили за своим маленьким воеводой и бережно, как дражайшую святыню, несли носовой платок государя, стул с изголовьем, подножье [17] и солношник [18].
У храма Василия Блаженного карета остановилась. По обе стороны Алексея, на нахлестках, примостились Стрешнев и Милославский. По знаку окольничего, стольник, управлявший лошадьми, перекрестился и тронулся в путь.
Сотня стрельцов, вооруженная батогами «для тесноты людской», рьяно бросилась очищать царю путь от ротозеев. Батожники не щадили никого и избивали всех, попадавших под руку.
* * *
Отслушав обедню, Алексей направился в трапезную и милостиво выслушал доклад настоятеля о трудах ученой братии на пользу просвещения российский людишек. Затем государь пожелал посетить особый двор монастыря, где жили любезные его сердцу богомольцы, странники и юродивые Христа ради.
— Надобно для нас отобрать верховых нищих, — сказал он Нащокину и, подхваченный под руки двумя монахами, поплыл через двор.
Епифаний угодливо заегозил подле Алексея:
— Ныне узришь ты, владыко премилостивый, святых обычаев человеков, а серед них гораздо угодного Господу Ваську Босого.
— Слыхивали мы про Босого, — мягко улыбнулся царь. — Имат же Господь на земле непорочные души.
Из ворот высунулась встрепанная, заросшая до глаз, голова юродивого.
— Кой шествует человек? — широко раздался хищный рот, утыканный двумя рядами крепких, как железо, зубов.
Епифаний юркнул к воротам и, благословив блаженного, осторожно шепнул ему что-то.
— Го-го-го-го! — рокочуще расхохотался Васька и оттолкнул от себя монаха. — У-гу-гу-гу!
Алексей, благоговейно сняв шапку, перекрестился. Юродивый тотчас же оборвал смех и с лязгом захлопнул свою черную пасть. Приплясывая и громыхая тяжелыми веригами, он подскочил к государю и рявкнул:
— Царю и брату нашему короб божьих гостинчиков!
Лицо государя зарделось счастливой улыбкой.
— Короб, не короб, а и за горсточку малую земно поклонюсь, — смиренно сложил он на груди руки. — Благослови!
— Благословляй благословляющих тя! — зарычал Васька и вдруг покатился кубарем по двору. — Быть тебе в радости, быть тебе в славе, — весело, уже тоненьким, как паутинка, голосом зазвенел он. — Быть тебе в здраве, царь наш и братец, Лексашенька!
Алексея охватывало какое-то странное чувство смятения, боязни, и в то же время настойчивого желания ближе сойтись с юродивым; не отпускать его от себя.
— Васенька, молитвенник наш, — ласково произнес он.
Юродивый привстал на колени.
— Глас херувимский кличет меня… То не царь ли мой, помазанник Божий?
— Я, Васенька, я, прозорливец.
Резво подскочив к царю, Васька поклонился ему. Его лицо, только что неистово дергавшееся, вытянулось, застыло и казалось лишенным всяких признаков жизни.
— Царствуешь, Алексаша? — глухим голосом спросил он.
— Царствую, Васенька.
— А с ляхами да шведами в мире?
— В мире, прозорливец.
Босой погрузил пятерню в дремучую свою бороду.
— А худой мир, молвь идет такая, лучше доброй ссоры, царь Алексаша.
Перекрестив государя, он опустился на четвереньки и, подвывая, пополз к воротам.
— Куда же ты? — заволновался Алексей и опустился на корточки перед Босым. — Уж не прогневался ли?
— Гневом не гневаюсь, а слухом слушаю, — буркнул в бороду юродивый. — А путь мне лежит через улицы широкие в покои кремлевские.
Он поднял голову и тупо поглядел в глаза государю. Стрешнев недовольно поморщился.
— Больно ты громок для покоев кремлевских!
— А ты помолчи! Пускай прозорливец сказывает, — прикрикнул Алексей на советника и нежно погладил могучую спину Босого.
— Не перст ли то Божий указует тебе путь в покои наши?
Васька припал губами к земле и звучно стал целовать ее.
— Земля божья, семь небес божьих, на седьмом небе стол Господень. Сидит на столе Господь-батюшка, вещает всем тварям волю свою, а и Васеньку не забывает, — произнес он и снова приложился к земле.
Алексей решительно встал.
