Итогом работы специально созданной комиссии стал т. н. «Эмский указ» от 30 мая 1876-го. В оценке этого документа мифологи на редкость единодушны. Даже самые серьезные из них, как Субтельный, утверждают, что речь шла «про абсолютный запрет украинской литературы». Однако на самом деле все обстоит не совсем так. А еще вернее, совсем не так. Судите сами: «(1) Не допускать ввоза в пределы Империи, без особого на то разрешения каких бы то ни было книг и брошюр, издаваемых за границей на малороссийском наречии, (2) Печатание и издание в Империи оригинальных произведений и переводов на том же наречии воспретить, за исключением исторических документов и памятников и произведений изящной словесности, но с тем, чтобы не было допускаемо никаких отступлений от общепринятого русского правописания, (3) Также воспретить различные сценические представления и чтения на малороссийском наречии, а равно и печатание на таковом же текстов к музыкальным нотам». Это практически калька «Валуевского циркуляра». Издание «на малороссийском наречии» беллетристики и исторических документов в пределах Империи, как видно из первого пункта, вовсе не запрещалось. Запрещалось издавать или ввозить из-за рубежа продукцию «народовцев» - пропаганду в духе теории Духинского и другую макулатуру этого типа. «Так завелось с 1863 г. в России, — честно писал Михаил Драгоманов, — что по-украински можно было печатать стихи, поэмы, повести да хоть бы философию Гегеля переводить на украинский язык. Только того, что было бы правдивой пищей для народа, нельзя стало печатать». Учитывая, что Михаил Петрович, революционер-демократ, едва ли не марксист, «правдивой пищей для народа» считал в основном литературу атеистическую и республиканскую, можно констатировать: никакой «удавки» не было. Равным образом и пункт второй был направлен на пресечение практики создания путем «фонетических упрощений» видимость «разности» языков и фальсификаций истории (например, наблюдались попытки печатать «фонетикой» старые документы, чтобы создать впечатление «древности» разницы в правописании). Что любопытно, первым указал властям на суть таких игр Пантелеймон Кулиш, идеолог «украинофильства» и автор самой известной «фонетики». «Я придумал упрошенное правописание, — писал он еще в 1866-м, — но из него делают политическое знамя. Полякам приятно, что не все русские пишут одинаково по-русски; они в последнее время особенно принялись хвалить мою выдумку: они основывают на ней свои вздорные планы, и потому готовы льстить даже такому своему противнику как я. Видя это знамя во вражеских руках, я первый на него ударю и отрекусь от своего правописания во имя Русского единства».
По поводу запрещенных Эмским указом переводов европейской классики, как, впрочем, и о качестве создаваемых «украинофилами» учебников лучше всего написал Михаил Драгоманов. Впрочем, в подробностях нет нужды. Кому интересно и не лень, пусть читает статьи Леонида Соколова, прилежным и почтительным компилятором которого я в данном случае выступаю. А кому лень, поверьте на слово — это безумно смешно, но и немножко страшно. Добавлю от себя совсем чуть-чуть. Хотя, думаю, уже ясно, что запрет на ввоз сомнительных изданий был оправдан, эффективность этой меры во многом сводила на нет оговорка, позволяющая ввозить львовскую прессу и, более того, подписываться на нее. Что же до «малороссийского наречия», то оно вовсе не было запрещено. Напротив, употребление его даже поощрялось, если было естественным. Например, в специальном разъяснении к указу, относящемся к преподаванию в начальной школе, говорилось: «Учитель не должен поселять в детях презрения к их родному наречию, но должен показывать им, как слова и выражения, употребляемые ими, говорятся и пишутся на литературном языке». Если кому не совсем понятно, поясняю: никто даже не думал покушаться на святое право крестьянских детишек вволю говорить «Га?» или «Шо?». Им просто предлагалось объяснять, что в языке существуют и такие обороты, как «Простите, милостивый государь, но я, кажется, не совсем Вас понял», и не просто существуют, но и некоторых случаях звучит более уместно. Что же касается репрессий, то, отмечал Драгоманов, «
