В тот отцовский день рождения, когда Пастернак начал тостом о недоразумении, а Зощенко продолжил своими новеллами, Федин столкнулся со мной в коридоре. Он заговорил по поводу моего тоста, хваля меня (в нашем доме детей с малолетства приучали говорить тосты, постепенно эта мамина привычка сделалась для меня устрашающей, но именно в тот вечер я с удовольствием пробормотал что-то маловразумительное об эскалаторе поколений, на разных ступенях которого стоим мы и старшие). Федин ссылался на понимание истории как комедии у Шера, говорил об относительности всего, включая положение в обществе. Мудрость жизни именно в этом. «Все было бы иначе, это случайность, нужно быть со всеми!»
Я был среди первых слушателей книги воспоминаний Федина «Горький среди нас». В его исполнении слушать ее было занимательно, он в лицах изображал описываемых писателей. Мне тогда его литературные вкусы казались архаичными, ему нравились старшие символисты, Сологуб и Ремизов, но именно это навело на книгу огонь официальной критики. Как и книга Зощенко, воспоминания были знаком относительно большей свободы, которую писатели почувствовали или захотели получить в первые годы войны. И так же, как и по отношению к книге Зощенко, гонения на Федина были сигналом конца этих временных послаблений цензуры и критики. Федин забавно живописал сцену разругивания его книги в Союзе писателей. Мариэтта Шагинян пришла, чтобы поучаствовать в поношениях. Раздался шум, напоминавший сцену воздушной тревоги. Оказалось, это свистел неисправный слуховой аппарат Шагинян.
В послевоенные годы в Переделкине я присутствовал и на чтении первых глав «Первых радостей» Федина, но уже безо всякого интереса. Я застал Федина за собиранием сведений для этой работы. Я был у Чуковского, когда Федин наведался к нему спросить, кто первым употребил выражение «Башня из слоновой кости».
Мама как-то при Федине полушутя пожаловалась на невозможные с практической точки зрения сюжеты, которые придумывает и мне рассказывает отец. «Представьте, — говорит она, — я прихожу, а Всеволод Коме (моя домашняя кличка) рассказывает о комедии, где главным героем должен быть попугай!» Федин своим резонерским тоном поучает, что у отца и раньше была игривая фантазия, а теперь его еще поощряет резвый молодой ум. Хотя он говорил с иронией, мне почудилось, что он скорее нас оправдывал, если не был на нашей стороне.
Когда я стал уже показывать отцу свои стихи, он как-то предложил (в первый послевоенный год, когда я болел), чтобы я читал Федину. Ему понравились некоторые строки, где он увидел «полновесные русские слова» (он повторил мою строку: «Рахманиновские колокола»). Ему пришлось по вкусу и стихотворение о бабьем лете. По его поводу он стал говорить и о традиции Тютчева. «Как теперь видно, и Пастернак был гораздо меньше ушиблен фугуристическим буйством плоти», чем развитием этой традиции. О Пастернаке как о великом поэте, сравнимом с Верленом, он говорил не раз. Вспоминал о своей работе в Издательстве писателей в Ленинграде. По его словам, он печатал там всех, включая и то, что было ему совсем далеко, как Хлебников.
Мои университетские друзья, особенно В. Н. Топоров, ценили Федина больше других современных прозаиков. Раз нам пришлось доказать свою преданность ценимому автору. Друзья были у меня на даче, когда начался пожар на даче Федина (здесь повторения моей травмы не было: осторожный Федин свои немногочисленные книжные богатства прятал на московской квартире в шкафах под замком). Мы подбегали к пожарищу. Услышали, как он ругательски ругает фадеевского дворника. Тот под шумок решил украсть ценные вещи (снова возникла тема «Трансвааля», крестьянина-собственника и литератора-собственника). Увидев меня, Федин отдал мне на хранение золотые часы и еще что-то в этом роде.
В университетские годы я перечитал или прочел заново многое из написанного Фединым. Какими-то из положительных впечатлений я с ним делился. Раз, когда он был в гостях у родителей, я заговорил о «Санатории Арктур» и «Волшебной горе». Федин отрицал связь между двумя книгами, утверждал, что его написана вполне независимо. Федин жаловался, что назавтра ему идти в Союз писателей, заседать там. Я спросил, зачем ему это нужно. Мы с ним вдвоем пили коньяк за небольшим столиком в родительской спальне, сидя возле открытой двери в столовую. Там за большим столом сидело много гостей, среди них мхатовский актер Ливанов, друг моего отца и Пастернака. Указывая на Ливанова, Федин сказал мне: «Вот сейчас мы пьем, а завтра Ливанов пойдет играть свою роль в советской пьесе. И я пойду играть мою роль в советской пьесе».
