Лица людей светились восторженными улыбками, собаки замерли словно каменные, насторожив уши. Не в силах дальше переносить такое, боясь выдать себя, мучаясь своей бессловесностью, Барди стал пробиваться прочь, под последние слова песенки, которых он уже не знал, но какое это имело значение, Варя–то наверняка знала!
Он войдет и не обидит Бессловесных дикий род, Не сломает что увидит, А совсем наоборот, То, что сломано, — поправит, Что больное — исцелит, Потому что, коль хозяин, То за дом Душа болит.
«Пусть допоет, — думал Барди. — Пусть Рута дослушает. А я не могу. Посижу в сторонке, там где слов не слышно. А потом уж опять подойду к ней. Пусть хотя бы накормит, раз обещала».
Ждать пришлось долго. Человек с ящиком и ризен, присвоивший себе чулсую песню, никак не могли закончить, и Барди начал жутко скучать в тени раскидистого дерева с рассеченными наподобие растопыренной человеческой ладони листьями, только очень, очень широкой. У них в поселке таких деревьев не было. Дерево негромко шумело под несильным ветерком и шевелило зелеными ладонями, словно хотело погладить Барди. Потом одна из этих ладоней стала опускаться все ниже, ниже. Барди немного пригнул голову и глянул на дерево исподлобья, убегать он не собирался, но кто его знает, какова окажется древесная ласка. На опустившейся почти до уровня его головы расправленной ладони лежала большая упругая розовая сосиска. От нее так пахнуло вкуснятиной, что у Барди закружилась голова, в животе тоже сразу все закружилось, ожило, заиграло — все брюхо заходило ходуном и жалобно застонало. От этого стона Барди проснулся. Дерево было, сосиски не было, и черный бородач все еще пел, выводя хрипатые рулады. Но запах вкуснятины не растаял вместе со сном, он разливался волнами у Барди над головой, набегал откуда–то справа и обволакивал со всех сторон дурманящим облаком. Это был настоящий запах, и Барди почувствовал страшный голод. Новый стон его живота подтвердил реальность окружающего мира.
«Я только посмотрю, — убеждал себя Барди, удаляясь от дерева по призывно манящей струе. — Только посмотрю — и все. Проверю, сосиска это или нет. Вдруг не сосиска? Иногда и сардельки похоже пахнут, а Чека Гвоздодер говорил, что ел котлету с таким же запахом».
Барди миновал толпу слушающих людей и собак по самому краю, там, где она была не гуще березовой опушки их поселкового леса. Снова никто не обратил на него внимания. Потом Барди обогнул заросли какого–то кустарника, очень странного, росшего ровной стенкой, и оказался в царстве вкуснятины.
Посреди обширной поляны стояли какие–то большущие кастрюли, корзины, пакеты, горел костер и подле него хлопотали несколько женщин. Эпицентром вкусного запаха оказался ржавый и почерневший от копоти металлический ящик на ножках. Он стоял у костра, в нем тлели угли, а на решетке над углями действительно румянились сосиски, правда, поменьше той, что во сне протянуло ему дерево, но зато их было много.
«А может, это все же тощие сардельки?» — усомнился Барди и подошел поближе, чтобы уж убедиться наверняка. В этот момент его заметила одна из женщин — полная, в комбинезоне и с короткой стрижкой на почти круглой голове.
— Ты что–то рано тут появился, приятель, — не сердито, но все же с некоторым осуждением сказала она.
Барди пригнул голову и вильнул несколько раз хвостом — это все, на что сейчас он был способен.
— Ну потерпи маленько, — почти взмолилась женщина. — Концерт еще не закончился. Сейчас Султан допоет, и все соберутся. Шел бы лучше да послушал.
Барди сел и тоскливо отвернул морду, уставясь на городской лес невидящими глазами. Не до Султана сейчас ему. Барди тревожили иные песни. Те, что распевало его брюхо, пустившееся в буйную пляску голода.
— Неужто такой голодный? — ужаснулась женщина, она, наверное, тоже услышала песни его живота. — Будто из леса прибежал. Кто ж твой друг–то?
Барди совсем отвернулся, стараясь показать, что не расслышал, ведь и ответить не может, да и отвечать нечего.
— Эй, па–арень! — погромче и нараспев окликнула его женщина. — Ты что, оглох, что ли?
— Нина! — послышался другой женский голос. — Ты их переворачивай, переворачивай, сгорят же. Мужики нас тогда живьем вместо сосисок съедят. Один вон уже расселся.
