Внезапно, словно занозив ногу, Оська замирает на месте.
Перед, нами, уткнувшись лицом в густую траву, лежит петлюровец. Сбоку на ремне у него желтеет кобура. Петлюровец спит, вяло раскинув в стороны ноги в блестящих ботфортах.
Тут же неподалеку валяются огрызки белого хлеба, прозрачная кожура колбасы, обрывки газетной бумаги и яичная скорлупа. Рядом с папахой — пустая бутылка с красным ярлыком. Теперь все понятно!
Нахлебавшись румынского спирта-ректификата, петлюровец уснул на тропинке, так и не добравшись до казармы.
— То пьяный! Нажрался, как кабан! — шепнул я Оське.
Оська кивнул головой. Приложил, к губам палец. Что такое? Тихо, на цыпочках, подкрадывается к петлюровцу. И сразу же наклонился. Потихоньку отстегнул тугое ухо кобуры.
Мне жутко и за себя и за Оську. А вдруг петлюровец проснется? Пропали мы тогда!
Мне хочется крикнуть Оське: «Стой, положи назад, удерем!». Еще не поздно бросить револьвер в траву. Можно шмыгнуть в кусты и добежать к оврагу.
«Положи обратно! Положи обратно!» — шепчу я про себя, И зубы мои постукивают от испуга. Но уже поздно!
Я вижу, как дрожат пальцы Оськи и как трясется, словно живой, на ладони брата выползающий из кобуры длинный синий револьвер.
Последний луч солнца трогает растрепанные волосы петлюровца и покрывает золотисто-красным налетом бутылку из под спирта, делая ее почти незаметной в пламенеющей под солнцем траве.
Оська спрятал револьвер за пазуху. Оглянулся. Махнул рукой. Ну, спасайся, кто может! И мы опрометью бежим вниз по тропинке.
Колючая ветка боярышника больно хлестнула меня по лицу. Трава хватает за ноги. Чудятся позади гулкие прыжки петлюровца. Я чувствую за спиной его протянутую руку, тяжелую и липкую. Вот-вот он схватит меня за шиворот!
«Быстрей! Быстрей!»
Мы гоним вперед, не глядя под ноги, задыхаясь и жадно хватая раскрытыми, воспаленными ртами прохладный вечерний воздух.
Вечер проходит в тревоге. Мы все ждем: откроется дверь в сенцах, и патруль петлюровцев придет забрать нас. Не сидится на месте. То и дело мы прогуливаемся из кухни в спальню, трогаем листья герани, прислушиваемся к топоту прохожих на улице. Откроется калитка у соседей — кажется, это нашу открыли; вздрагиваем, ждем стука в дверь.
Подозрительно поглядывая в нашу сторону, тетка Марья Афанасьевна спрашивает, не разбили ли мы снова, чего доброго, из рогатки чужое окно.
Не получив ответа, она уходит к соседям.
Тогда я закрываю ставни; в кухне делается совсем темно, и Оська зажигает коптилку.
Пламя коптилки бросает неровные тени на плиту, пляшет по карнизу потолка, освещает разбитый горшок на полке.
Закрыв дверь на крючок, Оська с волнением и гордостью вытаскивает из-за пазухи револьвер и кладет его мне на колени. Револьвер тяжелый, он слегка покачивается на колене, и я осторожно придерживаю его рукой за резную рукоятку. Я тронут доверием, но вместе с тем мне немного страшновато. А вдруг револьвер выстрелит? В прошлом году у меня был прекрасный белый монтекристо. Я стрелял из него в галок тоненькими патронами из красной меди, с мягкими свинцовыми пульками на конце. Заложу, бывало, один патрон в ствол, нажму собачку — пистолет стреляет, но не по-настоящему, а негромко, с тихим посвистом.
Но монтекристо был игрушечный пистолет, его можно было купить в магазине буржуя Аронсона на Суконке, а этот — настоящий, увесистый револьвер. Как приятно поглаживать его вороненый ствол, ложбинки в барабане, а вот к собачке и курку прикасаться страшно.
— У Стаха есть полная коробка патронов, — сказал Оська улыбаясь. — Я выменяю у него те патроны на самотряс и щегла. Постреляем мы тогда!
Оська берет у меня револьвер. Сразу стало легче. Быстро, почти незаметно Оська выдергивает шомпол и, вытолкнув вправо барабан, высыпает из него на ладонь семь блестящих медных патронов.
— Точно такие есть у Стаха, погляди, — говорит Оська, высыпая на мою ладонь блестящие патроны.
Я подбрасываю патроны обеими ладонями — они длинные и тяжелые.
Изнутри выглядывают никелированные тупые пульки.
Оська нажимает гашетку. Раз за разом щелкая, то отскакивает назад, то вновь припадает к стволу револьверный курок.
