Осмелев, я быстро тычу дулом в сторону фуражки и, отвернув голову, нажимаю на собачку. От выстрела заложило уши.
Кажется, что револьвер вырвался из рук, так здорово подпрыгнул он вверх.
Я выстрелил и, конечно, не попал; отдаю револьвер Оське, горжусь первым выстрелом. Мне хочется стрелять еще и еще; ничего страшного в этом нет.
Теперь каждое утро мы уходим из дому к Райской брамке. Делать дома все равно нечего — занятий в школе нет, нас распустили на каникулы до осени. Мы стреляем в наши драные фуражки.
Оське в стрельбе везет. Он с двадцати шагов простреливает мою фуражку, выдирая из нее пулями клочья сукна и бурой ваты.
Я хвастаю пробоинами. Нередко, когда мы возвращаемся домой, я с таинственным видом показываю фуражку знакомым хлопцам. Наспех я выдумываю им разные истории о петлюровцах, которые гнались за мной и чуть не убили.
— Сюда попали две пули! — не моргнув глазом, вру я, показывая дыры в фуражке.
Хлопцы изумленно слушают. Их внимание подзадоривает меня. Достаю из кармана нагановскую пульку. (Вчера только я сам выдрал ее из патрона, давшего осечку.)
— Глядите, — говорю я ребятам, — эта пулька пробила мне фуражку, а дальше полететь не смогла. Она упала мне за шиворот и только обожгла тело!
Не верят. Качают головами.
Тогда, расстегнув ворот рубашки, показываю на красноватый след прошлогодней царапины.
Теперь я герой! Слава обо мне пойдет по всему Заречью. Цинковая коробка с патронами постепенно пустеет, патронов остается мало — всего на несколько прогулок. Мы собираемся снова выменять их у Стаха. Наверно, у него еще остались патроны.
В полдень в усадьбе Гржибовских визжит свинья.
— Опять кабана режут! — сокрушенно сказала тетка Марья Афанасьевна.
Отец Стаха, пан Гржибовский, — колбасник.
За белым его домом выстроено несколько свиных хлевов. В них откармливаются на убой породистые йоркширские свиньи.
Пан Гржибовский у себя в усадьбе круглый год ходит без фуражки. Его рыжие волосы всегда подстрижены ежиком.
Пан Гржибовский — рослый, подтянутый, бороду стрижет тоже коротко, лопаточкой, и каждое воскресенье ходит в костел. Он находился в дружбе с ксендзом Марцинкевичем.
На всех пан Гржибовский смотрит как на своих приказчиков. Взгляд у него суровый, колючий. Когда он выходит на крыльцо своего белого дома и кричит хриплым басом: «Стаху, ходзь тутай!» — становится страшно и за себя и за Стаха.
Однажды пан Гржибовский порол Стаха в садике широким лакированным ремнем с медной пряжкой.
Сквозь щели забора мы видели плотную спину пана Гржибовского, его жирный зад, обтянутый синими штанами, и прочно вросшие в траву ноги в юфтовых сапогах.
Между ног у пана Гржибовского была зажата голова Стаха. Глаза у Стаха вылезали на лоб, волосы были взъерошены, изо рта текла слюна, и он быстро, скороговоркой, верещал:
— Ой, тату, тату, не буду, ой, не буду, прости, таточку, ой, больно, ой, не буду, прости!
А пан Гржибовский, словно не слыша криков сына, наклонял свою плотную спину в нанковом сюртуке. Раз за разом он взмахивал ремнем, резко бросал вниз руку и с оттяжкой бил Стаха. Он как бы дрова рубил: то, крякнув, ударит, то отшатнется, то снова ударит, и все похрапывал, покашливал.
Даже у нас в огороде было слышно, как, взвиваясь кверху, звонко щелкал его ремень, хлопая по заду Стаха.
Стах закусывал губы, высовывал язык и снова кричал:
— Ой, тату, тату, не буду!
Стах не знал, что мы видели, как отец порол его, и скрывал от нас побои.
При людях он хвалил отца, с гордостью говорил, что его отец — первый и самый богатый колбасник в городе. Стах хвастал тем, что в ярмарочные дни больше всего покупателей в лавке его отца, на Подзамче.
В словах Стаха, конечно, было много правды.
Пан Гржибовский умел готовить превосходную колбасу. Заколов свинью, он запирался в мастерской, рубил из выпотрошенной свиной туши окорока, отбрасывал отдельно на студень голову и ножки, обрезал сало, а остальное мясо пускал в колбасу. Он знал, сколько надо подбросить перцу, сколько чесноку, и, приготовив фарш, набивал им прозрачные кишки сам, один. Когда колбаса была готова, он лез по лесенке на крышу. Бережно вынимая кольца колбасы из голубой эмалированной миски, пан Гржибовский нанизывал их на крючья и опускал в трубу. Погодя Гржибовские разжигали печку. Едкий дым горящей соломы, запах коптящейся колбасы доносились и к нам во двор.
