Цуриков обиделся не то за дружбу народов, не то за каррарский мрамор. А может, его покоробила моя осведомленность, она, верно, показалась ему попыткой усечения микрона из его авторитета!
«Вы все намеками пользуетесь, а ведь на самом деле, если расшифровать, хотите оказать на меня давление. Не люблю я этого! Кто вам виноват, что вы вернулись в старую комнату, к своей матери?! А десять лет не срок. При наших масштабах тем более. И тут еще есть слухи, что вы собираетесь оживлять в своих номерах типы ушедшей Москвы. Не мое дело говорить вам о том, но Рухляков неодобрительно относится к таким прожектам! У вас в сценках, говорят, — ведь слухами земля полнится, не то что цирк, — все, кому не лень, обижают вашего простофилю. Ну, и смешно бывает, не спорю, сам знаю по прошлым программам, но и излишне грустные чувства вызываете. В цирке-то этим зачем заниматься? И уж как хотите, но такой образ творческого поведения никак не стимулирует общественность хлопотать о вторичном вашем вселении в новый дом».
Он сделал властный жест рукой, повернулся ко мне боком, — мол, разговор окончен, а прием тем более. Откуда-то проникло в сознание чинуш, что печали совсем нет места на манеже, запретны розыгрыши, которые кончаются поражением главного персонажа, то есть клоуна-мима. Шкала о запретах у них дурацкая. А я-то люблю искусство недомолвок, намеков и вдруг ошеломляющей прямоты, неожиданной, выплеснувшейся будто с площади, но и со своим виртуозным ходом. А тут внезапно и фонарик может грустно так подмигнуть, и флейта подать вопрошающе печальный голос, вызвав клоуна-мима на маленькую лирическую исповедь. Миниатюры мима!
Я шлифую их где придется, как у вас, на вашей кухне, или в маленькой закуточной у себя. Я вступаю в союз, в партнерство с самыми разными предметами, — если б только все люди могли догадаться, какие умеют они шутки откалывать! Вот хотя б те самые вещи, что сейчас окружают нас с вами.
Амо отвесил поклон венику, подхватил щетку на длинной палке и провальсировал с нею вокруг Наташи. Он ласково погладил глиняный кувшин на угловой полке и шепнул:
— Он-то наверняка знает о вас больше, чем самый близкий друг. И про вашу усталость и тоску по Рею, когда тот надолго скрывается в океане, и про тихие слезы, хотя слывете вы не плаксой. Нет-нет! Не оспаривайте!
Меж тем Амо схватил веник и подмел кухню, собрал мусор на совок и сообщил, что, может, и совок тоже какая-нибудь да выдающаяся личность в ночном мире вещей.
— Игры, игры, их любят и вещи, и особенно самые обыкновенные, без которых трудно обойтись в обиходе. Заметили? То-то, я давно подозревал, что и вы с ними в сговоре.
Наташа кивнула и скрылась за дверью. Через минуту она позвала Амо:
— Пора, давно пора ужинать. Вас приглашают к столу разномастные тарелки и огромные сковороды. Вас это устраивает, господин сказочник? Андрей уже нарезал хлеб и торопит меня.
За ужином Наташа поддразнивала Амо, чтоб еще больше раззадорить его и вновь вернуть к прерванному разговору.
— Пожалуй, — лукаво сказала она, — пользуясь моей забывчивостью, часто надо мною шутки шутят ножницы и очки. Теперь, как только они запропастятся, буду звать вас на выручку. А то по простоте душевной до сегодняшних откровений, Амо, подозревала себя в дичайшей рассеянности. Меня, как и Рея, тянут новые факты, сопоставления, белые поля. Не только ж в институте я привязана к рукописям, атласам, своим пунктирам-предположениям, но и дома рвусь что-то додумать. А надо успеть и то, и сё, по хозяйству. И начинается бунт вещей.
Тут Андрей перевел взгляд с жены на друга и рассмеялся.
— Вы сеете, Амо, ветер, а я пожну крохотную бурю. Теперь пиши пропало: наш малый хаос будет возведен в ранг поэтического.
— Но ты же только что сидел за столом с отсутствующим видом, я и рискнула признаться в собственных прегрешениях. Думала — все пропустишь мимо ушей. Ан нет!
— Прости, но невольно уловил кое-что любопытное и, видишь, вознагражден.
Однако Амо не отступал:
— Но права Наташа. Вещи-шутники могут от вас спрятаться, затаиться, они притворяются в таких случаях немыми. Нет-нет, не безмолвными, как мимы. Кстати, наше невымолвленное слово, затаенное красноречие улавливает доверчивый зритель. Ну, мы только впрямую не подаем голоса. Но едва попробуете взять вещь в руки, она сама подаст знак. Вдруг слышу шепот: «Посмотри, вглядись пристальней, меня ж сделали ловкие, умелые руки, ну почти такие же, как твои». Тут она вдруг будто лишается дара речи и обескураживает тебя. «Я сомневаюсь, — говорит потом вещь, — чтобы ты мог когда-нибудь, даже пройдя настоящую выучку, такое сотворить. Ничегошеньки у тебя не выйдет!»
