Потом в рассветные часы она будто и являлась ему в полудреме, когда оставалось совсем мало времени до подъема и он еще хотел что-то доувидеть во сне, чего-то дождаться, а тут играли подъем на дурацкой дудке, еще и трофейной…
К вечеру он придумывал той юной пани ласковое имя, назначал про себя свидание, даже обнимал ее, но едва видел эту фигурку издалека, пугался вымысла, еще более разочарования и — хуже того — пошлости.
Замок же в Замостье был, по слухам, подобием другого — Падуанского, говаривали местные жители, князь польский и выстроил его точь-в-точь как в Падуе. И уж в таких декорациях он, Андрей, не мог свалять дурака, унизить выдумку или, еще того хуже, девушку, с которой, и до встречи знал, быть ему никак не суждено.
Отчего-то уже не впервые, вытаскивая Наташу в Александровский сад на прогулку, он хотел рассказать ей о той, несостоявшейся истории. Но говорил невпопад о других разных разностях и что вот у него есть друг ранней юности Эрик, так тот за время войны разучился, кажется, доверять самому себе или, наоборот, единственному себе и доверяет.
Она глядела на него понимающе, чуть улыбаясь, не торопила, не перебивала вопросами, верно, догадывалась, он сам к себе еще не привык после войны, всего лишь только примеряется.
А ему, когда они кружили по аллеям Александровского сада, вдруг жалко становилось упущенных лет белобрысой юности и хотелось, чтобы кто-то, может, вот эта немногоречивая девушка Наташа увидела б, как все еще мотаются за его плечами тысячи колючих километров. Налетал же он их на виду у вражеских зенитчиков, вместе с такими же парнями, как он сам, прокручивал, лоб в лоб сталкиваясь порой и со своими погодками, но начиненными лютой ненавистью к нему и к тогда совсем еще малой девчушке Наташе. Он только мельком обмолвился, что пять лет почти ухнуло из студенчества, может, уже и в науке он бы что-то самостоятельное ладил, а сейчас восстанавливает полузабытое, как студент-приготовишка. И молчал о том, что щенок щенком остался, не мужчина еще вовсе, никаких ухаживаний на фронте за ним не водилось, — может, еще мешала застенчивость, память о рыцарском отношении отцовом к матери Андрея. Но невольно встречи с Наташей напоминали ему, каким оказался он неумехой, с несостоявшейся юностью — ни приключений сердца, ни опыта возмужания. Давно уже на холостяцких пирушках научился он принимать таинственный вид, отшучиваться, вроде б храня тайну, и не одну, от прытких своих приятелей.
И тут он решился после коротеньких прогулок в Александровском саду пригласить ее в кино, озадачив будничной скороговоркой:
— Можно б вместе прошвырнуться в киношку, а?
Если б тогда его спросили, что удивило его в Наташе, он ответил бы сущий вздор. Она замечала тополиный пух, едва начинался его первый вылет. Еще никто не сердился на его бесцеремонное вторжение в окна и не играл с первыми семенами-пилотами, а она плавным движением руки останавливала воздушный бег и беззвучно смеялась.
Уже на первом курсе она выбрала трудную специальность — готовясь заниматься исторической географией — и разыскивала полузабытые работы о Русской Америке географов, мореходов прошлого века. Ее вторым пристрастием оказалась ботаника, реликтовые в частности. Даже во время прогулок замечал, какой острый интерес она испытывала к самым крохотным живым побегам, стеблям, листьям. Он спрашивал ее:
— Не слишком ли далеко от меня, — подразумевалась его жизнь геофизика, — ты будешь пребывать, то пропадая в архивах, то исчезая в лугах? Как-то сумеешь ты совместить свои такие разные увлечения?! — Он пытался ее вышучивать.
— Зачет у тебя не принят, — насупила она брови.
— Ты живешь, Наташа, по детской системе — чет, нечет. Но куда глаза глядят можно мчаться, пока бегаешь в студентках, а потом ты встанешь перед выбором служить чему-то одному.
— Ну, а твое любимое слово, кажется, «глобально», не так ли? Ну вот, глобально мыслить без самой разнообразной оснастки никак не выйдет.
— Уж столько я соображаю. И не совсем это я имел в виду, но знаешь, как-то невольно примеряю твои будущие занятия к постоянной экспедиционной жизни, какую и придется вести мне.
