— Вы не могли бы передать нам записи всех передач за последние полгода?
— Послезавтра все будет готово. Я отправлю их вам в судебную полицию с курьером. Еще у меня есть для вас досье. Вырезки из прессы, фотографии. Всегда может пригодиться.
— Спасибо. Вы были знакомы с ее друзьями?
— Вы хотите сказать, с ее любовниками? Легкая горечь в голосе. Брюс продолжал:
— Да, с любовниками. Я видел одного. Жюльена Кассиди.
— Артиста? Надо же, я не знала, что она с ним спала. Красивый и вроде неглупый. Почему бы нет?
— Он утверждает, что познакомился с ней здесь.
— Да, он иногда у нас читает. И неплохо.
— А другие?
— Эмманюэль Шмидт, ведущий «Леса познания», научно-популярной передачи. Но с ним я хорошо знакома. Это нормальный человек. Очень хороший профессионал. И Жерар Сеймур с «Франс-2», но, насколько я знаю, с ним она рассталась не меньше года назад.
— У них было серьезно?
Она снова улыбнулась. Этакая снисходительная гримаска, которая все меньше нравилась Брюсу.
— Изабель была самым свободным человеком из всех, кого я знала. Ее собственные ночи запретными не были.
— Название ее передачи, это была своего рода внутренняя шутка?
— Да, можно сказать и так.
— А вам что-то говорит фраза «вселенная — это машина»?
— Нет, а что?
— Ничего. Просто пришло в голову.
— Хотите послушать пленку? — спросила она, показывая на «Нагру».
Брюс кивнул. Когда в монтажной зазвучал Изабель Кастро, Майте Жуаньи посмотрела ему в глаза, а на ее лице снова появилась улыбка-гримаса. Казалось, она всем своим существом требовала, чтобы полиция положила конец этому кошмару.
«Ваши ночи прекрасны, и нам интересно узнать о них. Позвоните Майте по телефону студии и доверьте нам свои мечты, свои сны, свои желания, свои вопросы. У микрофона „Запретных ночей“ в прямом эфире Изабель Кастро. В эту первую осеннюю ночь у меня в гостях Валери Кассен, профессор информатики Политехнического института. Валери пришла к нам, чтобы рассказать о ближайшем будущем. О будущем кибернетической революции. Останутся ли у нас шансы на выживание, когда роботы станут хитрее нас? Сможет ли каждый человек позволить себе завести маленького кибернетического домашнего Эйнштейна? Станет ли двадцать первый век веком стремительного развития технологий? Вот лишь некоторые из вопросов, которые вы можете задать нам. Здесь, в „Запретных ночах“, мы все свои…»
Минут десять они слушали молча. Безусловно, Изабель Кастро была великолепным профессионалом. Она обладала даром подвести собеседника к объяснению сложных понятий самым простым и доступным способом и знала, как успокоить смущавшихся слушателей. Какая-то девушка спросила, существует ли в обозримом будущем вероятность войны между андроидами и человечеством. Не дожидаясь ответа специалистки по кибернетике, Майте Жуаньи выключила магнитофон.
— Мы могли касаться самых странных тем, и назавтра никто не требовал от нас отчета. Ночью языки развязываются. Люди доверяют нам свои самые невероятные мечты. Стыдливость уходит. Именно поэтому Изабель хотела продолжать эту игру в полуночниц.
— Вам не казались странными некоторые из слушателей?
— Все или никто. На этот вопрос я ответить не могу. Послушайте еще раз все пленки, это неплохая идея.
— А есть способ отследить звонки?
— Уж вы-то должны знать, что это запрещено. Прежде чем выпустить человека в прямой эфир, мы немного фильтруем звонки, чтобы нейтрализовать шутников, но Изабель таких не очень притягивала. Зрелые мужчины находили ее сексуальной, женщины ее возраста— блестящей, а молодежь— современной. Идеал.
— Кто заменил Изабель Кастро в эфире вчера ночью?
— Молодой Давид Шевалье. Он решил сделать передачу о Кастро. Все плакали. Лучше было бы дать час классической музыки, честное слово.
— Вы не заметили ничего необычного во время передачи?
— Нет. Если не считать всеобщего уныния.
— А что вы делали потом?
— Пошли с Давидом пропустить пару стаканчиков виски в «Мелюзье», это бар на улице Ранела, мы туда часто ходим.
— Выходя из здания, ничего не заметили?
— Что, например?
— Букеты под портретом Изабель.
— Да. Мы сели на корточки, молча посмотрели на них, потом Давид сказал мне, что Изабель и аудиторию связывало нечто, что сильнее смерти. Я не хотела с ним спорить. В этом возрасте мы все романтики.