Мы вскоре узнали, что товарищ Цейтлин и другие "товарищи", называли его Святой – товарищ Святой. С другой стороны, жители села придумали своё прозвище. Мы стали называть его Иудой – товарищем Иудой.
Отряд провёл с нами около недели. Нам не разрешалось покидать пределы села, за исключением полевых работ. Вечерами мы должны были сидеть по домам и слушать речи агитаторов.
В пятницу отряд тронулся в направлении ближайшей деревни, где слышался грохот орудий.
Но нас не оставили в покое. Армия, а за ней и Агитационный отряд, продемонстрировали нам назначение партийной политики. Суть была ясной: партия и правительство приказали провести всеобщую коллективизацию, и приказ должен быть выполнен.
Таким образом, мы оказались в ловушке, из которой не было выхода.
Самыми грубыми методами крестьян загоняли в колхозы.
Когда последняя колонна Агитационного отряда покинула сельскую площадь, мы думали, что на время нас оставят в покое. Мы были измученными, сбитыми с толку и оглохшими от шума. Всех сильно заботила коллективизация наших хозяйств. Лишённый земли, крестьянин терял свой материальный достаток и свободу. Всего лишь за несколько недель произошло столько неслыханных и устрашающих событий. Толпы людей наводнили наши дворы и поели наши съестные припасы, даже не спрашивая на это разрешения, а наша любимая церковь теперь стояла в развалинах. Мы были напуганы. Казалось, что надвигается что-то ужасное, и мы не видели спасения.
В следующую субботу, последнюю субботу февраля, менее неделе после ухода Агитационного отряда, в наше село прибыли очередные незнакомцы. На это раз ими оказались сотрудники ГПУ, небольшой отряд внутренних войск и множество милиционеров. Везде, даже в самых глухих закоулках села, расхаживал патруль. Нас охватил ужас, кода мы увидели тяжёлую орудийную пушку, установленную на руинах церкви, и охраняемую тремя солдатами. Несколько пулемётов было расставлено вокруг площади.
Мы сделали открытие, что нас надёжно охраняют. Караулы были выставлены на каждой дороге, ведущей из села. Они следили за всеми, кто проезжал через село. Эти караулы не только требовали предъявить документы, но и обыскивали личные вещи. Каждый человек был обязан дать детальный отчёт, куда и зачем он едет.
Мы приняли грубость и беззаконие как должное. Нас не удивила бы вероятность быть арестованными без предъявления ордера или лишиться собственности. Мы уже привыкли к непомерным поборам и вымогательствам под разными предлогами. Но мы всё-таки не ожидали, что контроль станет простираться на ежедневные дела.
Тем же субботним днём жители села были растревожены посланцами, бегающими от дома к дому и призывающих всех собраться на следующий день на митинге. Глава каждой семьи обязан присутствовать на площади. Иного выбора не было.
Посреди площади стояла деревянная сцена, на которой агитаторы отплясывали неделю назад. Теперь она предназначалась для произнесения речей и сбора представителей власти. На сцене разместили портреты партийных и правительственных деятелей. А под портретами пестрели партийные призывы.
Сцену окружали вооруженные часовые. Прямо на нас смотрело дуло орудия, установленное на руинах крепости. Вокруг площади прохаживались полностью вооружённые солдаты. И посреди площади, на сильном морозе стояли крестьяне, согнанные в кучу, молчаливые, но напряжённые.
В назначенное время на платформу забрались представители власти.
Школьники запели гимн. Учитель дирижировал ими, жестом призывая и крестьян присоединиться, но они хранили молчание.
Как только затихли последние слова гимна, председатель сельского совета открыл митинг и представил районное начальство.
На сцене стояли три комиссара. Один являлся комиссаром ГПУ, другой был комиссаром районной партийной организации (мы его уже встречали, когда он командовал Агитационным отрядом), и третий – комиссар МТС
(Моторно-тракторной станции). На трибуне находились также и представители сельского начальства. "Тысячник", товарищ Цейтлин,
Председатель сельсовета и руководители комнезёма и комсомола стояли плечом к плечу позади районных комиссаров.
