Почти рядом с этою женщиной помещалась на нарах другая тяжело больная. Она также неподвижно лежит на спине, устремив лихорадочно горящій взгляд куда-то вдаль. От времени до времени она подносит ко рту какую-то серую тряпку, обтирает ею губы и выплевывает в нее кровь, сочащуюся из десен.
Заглянув в рот больной, я был поражен новым, до сих пор не виданным мною явленіем. Я вижу,—хотя некоторое время и не верю своим глазам, — как от распухших десен в разныя стороны отделяются какіе-то безобразные, мясистые отростки, которые наполняют рот, вижу, как целые куски живого мяса буквально отваливаются от десен. Я не в силах скрыть своего ужаса.
— Боже мой, что это такое?—шопотом спрашиваю я доктора.
— Это—разращеніе во рту, которое в медицине по внешнему виду известно под именем цветной капусты",—шепчет мне ной спутник.
— Но эти куски... ведь это явное разложеніе?..
— Сильнейшее пораженіе десен,—шопотом говорить мне на ухо доктор Гран.
Я спешу записать имя несчастной женщины. По словам сестер милосердія, это была местная крестьянка Александра Тюмина, 49 лет от роду.
Из дальнейших разспросов выясняется, что обе эти больныя происходят из крестьянских семей, долго боровшихся с голодовкой, но в конце концов принужденных распродать весь свой скот до последней курицы, весь свой скарб и дошедших до полной нищеты... Разсказ первой больной о том, как она употребляла всевозможныя усилія для того, чтобы отстоять последнюю телушку и сохранить ее для детей, произвел на нас тягостное впечатленіе.
Переходим в мужское отделеніе. Здесь все наше вниманіе приковывает к себе больной, лицо котораго,—щеки, лоб, нос и даже уши, даже губы,—было совершенно белое, точно оно было выделано из мела или алебастра. Лицо мертвеца обыкновенно менее страшно, чем это лицо цынготнаго больного.
Доктор, заметив впечатленіе, произведенное на меня видом больного, шепчет мне: „Ужасающее малокровіе", и затем обращается с разспросами к „сестрам" и хожалке.
— На руках в больницу принесли, — шепчет хожалка;—ни рукой, ни ногой не ног двинуть...
Мы молча подошли к больному, не решаясь безпокоить его своими вопросами. Он вскинул на нас свои глаза, которые казались особенно большими на его исхудавшем, осунувшемся лице, и, как бы прочитав на наших лицах немой вопрос, проговорил: „Кровь доняла"...
Проронив эти слова, он снова, казалось, погрузился в состояніе полной безучастности и апатіи. Едва ли он сознавал то, что делалось вокруг него.
— Вчера семь раз кровь шла,—пояснила хожалка, кивая в сторону больного. — Не чаяли, что и жив останется. Батюшку призывали... соборовали и причащали...
Рядом с этим больным лежали другіе, которые при нашем приближеніи открывали рот, обдавая нас отвратительным зловоніем, показывали качающіеся зубы и спешили развязать забинтованныя ноги. Снова пред глазами замелькали разрыхленныя десны, темные кровоподтеки на разных частях тела, распухшія и твердыя, как дерево, ноги, язвы, сочившіяся кровью и сукровицей...
Доктор, скрепя сердце, приступает к осмотру больных, мягко и внимательно изследуя болячки, но я... я чувствую, как спазмы начинают сжимать мне горло, как дышать становится все труднее, как в груди что-то кипит и клокочет, и я спешу выбежать поскорее из больницы на чистый воздух...
На дворе в ожиданіи доктора стояло несколько женщин с детьми; оне пришли, чтобы посоветоваться с врачом насчет своей болезни и показать ему детей, так же страдавших от какой-то непонятной для них болезни. Достаточно было посмотреть на припухшія, зеленыя лица пришедших, достаточно было выслушать их жалобы на слабость на хворь во рту и в ногах, чтобы понять, какая именно болезнь привела их сюда.
В сопровожденіи сестер милосердія мы постепенно объехали все больнички. Для этого нам пришлось побывать в разных концах огромнаго села, пришлось посетить разные переулки, в которых гнездилась сельская беднота, деревенскій пролетаріат. Здесь на всем лежала яркая печать бьющей в глаза нужды и нищеты.
Жалкія лачуги, холодныя зимой, нестерпимо душныя летом, всегда сырыя и зловонныя, крохотныя, вросшія в землю избушки в одно окно, убогія и мрачныя мазанки из самана, наконец, эти поистине ужасныя землянки, в которыя добрый хозяин не решился бы поставить надолго свой скот, своих собак, но в которых целыми годами жили люди с слабыми, больными детьми. У многих из этих лачуг крыши были совсем сняты вместе со стропилами; крыши пошли на корм скоту, а стропила— на топливо. На некоторых избах безобразными клочьями торчала старая, совершенно прогнившая солома; если она уцелела, то только потому, что от нея, очевидно, отвернулся даже голодный крестьянскій скот.
