Мой голос, летящий по проводам в Мехико-Сити, был голосом Оливера Гарди[131].
– Олли! – воскликнула Пег голосом Стэна Лорела. – Скорей лети сюда! Спаси меня от мумий в Гуанахуато!
Стэн и Олли. Олли и Стэн. С самого начала мы с Пег называли наш роман «романом Лорела и Гарди», потому что с детства были в них влюблены и здорово навострились подражать их голосам.
– Почему ты ничего не делаешь, чтобы помочь мне? – закричал я, подражая мистеру Гарди.
А Пег в роли Лорела запищала в ответ:
– Ох, Олли… ну, словом… Кажется… я…
И вслед за этим наступила тишина. Мы только вздыхали с отчаянием, и наши вздохи, наша жажда встречи, наша любовная печаль проносились в Мехико и обратно. Миля за милей и доллар за долларом, а доллары-то платила Пег.
– Нет, Стэн, тебе это не по карману, – вздохнул я наконец, – и у меня уже начинает побаливать там, куда аспирин не попадает. Стэн, милый мой Стэнли, пока!
– Олли! – всхлипнула Пег. – Дорогой мой Олли. Пока!
Как я уже сказал…
Крамли ошибся.
Ровно в одну минуту двенадцатого я услышал, как у моего дома затормозил похоронный автомобиль.
Я не спал и по мягкому шороху, с каким машина остановилась у дверей, понял, что это лимузин Констанции Раттиган – он тихонько жужжал, ожидая, когда я отзовусь.
Не задавая ни Богу, ни кому другому никаких вопросов, я вскочил и машинально оделся, не замечая, что натягиваю на себя. Тем не менее я почему-то надел темные брюки, черную рубашку и старую синюю куртку. Только в Китае ходят на похороны в белом.
Целую минуту я стоял, сжимая ручку двери, – не мог собраться с духом, чтобы повернуть ее и выйти из дому. Подойдя к лимузину, я сел не на заднее сиденье, а на переднее, рядом с Констанцией, которая, не поворачивая головы, смотрела прямо перед собой на белые и холодные волны прибоя.
По ее щекам текли слезы. Не проронив ни слова, она медленно тронулась с места. Скоро мы уже были на середине Венецианского бульвара.
Я боялся задавать вопросы, страшась услышать ответ.
Примерно на полпути Констанция проговорила:
– Меня охватило предчувствие.
Больше она ничего не прибавила. Я понял, что она никому не звонила. Просто едет проверить свое предчувствие.
Как потом выяснилось, если бы даже она и позвонила кому-нибудь, было бы уже поздно.
В половине двенадцатого мы подъехали к дому Фанни.
Мы не выходили из лимузина, по щекам Констанции катились слезы, и, по-прежнему глядя перед собой, она сказала:
– Господи, у меня такое ощущение, будто во мне весу пять пудов, двинуться не могу.
Но в конце концов двинуться все же пришлось.
Когда мы уже поднялись до середины лестницы, Констанция вдруг упала на колени, зажмурилась, перекрестилась и прорыдала:
– О Господи, Господи, сделай так, чтобы Фанни была жива, сделай, Господи!
Я помог ей, опьяневшей от горя, подняться наверх.
На площадке второго этажа нас встретила темнота и сильный, словно засасывающий, сквозняк. Где-то за тысячу миль, на другом конце ночи, в северном крыле этого дома, кто-то открыл и закрыл дверь. Вышел подышать воздухом или спасался бегством? Одна тень переплеталась с другой. Минуту спустя до нас долетел пушечный выстрел захлопнувшейся двери. Констанция пошатнулась на своих каблуках, я схватил ее за руку и потащил за собой.
Мы двигались сквозь непогоду, и вокруг становилось все холоднее, все влажнее, все темнее. Я пустился бегом, не своим голосом бормоча заклинания, пытаясь спасти Фанни.
«Все в порядке, она у себя в комнате, – твердил я мысленно магические формулы, – она у себя вместе со своими пластинками, портретами Карузо, гороскопами, майонезными банками, со своим пением…»
Она действительно была у себя.
Дверь ее комнаты висела на петлях.
Фанни лежала на спине, прямо на линолеуме, посреди комнаты.
– Фанни! – закричали мы в один голос.
«Вставай! – просилось у нас на язык. – Тебе нельзя лежать на спине, ты задохнешься! Ты тридцать лет не лежала в кровати. Ты можешь спать только сидя. Вставай, Фанни!»
Но она не шевелилась. Она ничего не говорила. Она не пела.
И даже не дышала.
Мы опустились подле нее на колени, взывая к ней шепотом, молясь про себя. Мы стояли возле нее на коленях, будто два кающихся грешника, будто молящиеся паломники, мы тянули к ней руки, будто целители, словно это могло что-то изменить. Словно своим прикосновением мы могли вернуть ей жизнь.
