– Умеешь же ты вынести человеку мозг… – сказал он, залезая в свой драндулет.
– Да ладно, всего лишь легкое сотрясение.
Крамли скорчил мне рожу.
– Чудо ты в перьях.
– Сам такой.
Мы медленно поехали вдоль берега к дому Раттиган. Я сидел и молчал.
– Что на этот раз? – спросил Крамли.
– Я думаю, почему все так… – сказал я. – Констанция… Женщина-молния. Женщина, которая смеется и ходит по проволоке под куполом… Актриса, которая играет морских котиков. И она же – дьявол во плоти, самая злобная тварь в переполненном ковчеге жизни…
– Спроси об этом Александра Великого, – отозвался Крамли, – или гунна Аттилу, который любил собак. Или Гитлера. Не забудь еще Сталина, Ленина, Муссолини, Мао, весь их чертов Анвильский хор. Роммеля[402], который был прекрасным семьянином. Может ли один и тот же человек ласкать кошек и резать человеческие глотки? Жарить пирожки и поджаривать людей? А как мы умудряемся любить Ричарда Третьего, зная, что он топил младенцев в бочках с вином? Почему у нас Аль Капоне[403] – звезда экрана? Бог не даст тебе ответа.
– Да я его и не спрошу. Он же нас отпустил. Снял с нас узду: паситесь сами по себе. Не помнишь, кто это сказал: «Виски сделало то, что было не под силу Мильтону[404], чтобы оправдать действия Бога по отношению к Человеку»[405]. Я бы продолжил: «А Фрейд жалеет розги и портит детей, чтобы оправдать действия Человека по отношению к Богу».
Крамли фыркнул:
– Да у этого Фрейда в башке тараканов было как в тыкве семечек… Я лично всегда считал, что каждый прыщавый придурок должен получать по зубам.
– Мой отец ни разу в жизни не дал мне по зубам.
– Да кому ты нужен? Ты же, как рождественский кекс, который зачерствел, потому что никто его не ест.
– Скажи, Констанция – красивая?
– По-моему, ты принимаешь за красоту просто… задор. Помню, за границей меня этим сильно озадачили француженки. Они же там просто из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать, как в них бурлит жизнь: и глазки строят, и ручкой машут, чуть ли не пританцовывают на ходу… Констанция – такая же. Если она не будет держать себя в режиме полной мощности, а еще лучше – на грани короткого замыкания, то она сразу превратится в…
– Страшилу? Нет!
– Дай-ка! – Он сорвал у меня с носа очки и посмотрел сквозь них. – Так и есть – розовые! Что ты видишь, когда ты без них?
– Да на что тут смотреть?
– Действительно. На что тут смотреть!
– Другое дело – Париж весной. Париж под дождем. Париж в канун Нового года…
– Ты там был?
– В кино видел. Париж. Отдай.
– Пусть полежат у меня – до тех пор, пока слепой Генри не обучит тебя вальсировать. – Крамли засунул очки себе в карман.
Подъехав к фасаду беломраморного дворца, мы увидели две темные фигуры, сидящие у бассейна со стороны моря. Под зонтиком, который отлично защищал их от луны.
Мы с Крамли вскарабкались на дюну и присоединились к слепому Генри и злобному Фрицу Вонгу. Стоит ли говорить, что перед ними стоял поднос с мартини.
– Я знал, – сказал Генри, – что после ливневого стока вам потребуется новый приток сил. Берите. Пейте.
Мы взяли. Выпили.
Потом Фриц обмакнул свой монокуляр в водку, вставил на место и произнес: «Так-то будет лучше!» – И немедленно выпил.
Я расставлял вокруг бассейна складные стулья.
Некоторое время Крамли исподлобья наблюдал за мной, после чего произнес:
– А теперь – финал детективной истории Агаты Кристи! Пуаро устраивает у бассейна сходку всех подозреваемых. Я угадал?
– В самую точку.
– Поясни.
Я пояснил.
– Этот стул – для коллекционера старых газет с Маунт-Лоу.
– Он что – будет давать показания заочно?
– Да, заочно. Следующий стул – для Царицы Калифии, давно почившей вместе со своей хиромантией и френологическими шишками[406].
Я шел вдоль бассейна.
– Третий стул – отец Раттиган. Четвертый – киномеханик с горных вершин Китайского театра Граумана. Пятый – Дж. У. Брэдфорд, он же – Таллулла, он же – Гарбо, Свенсон и Кольбер. Шестой – профессор Квикли, он же – Скрудж, он же – Николас Никльби[407], он же – Ричард Третий. Седьмой стул – я. Восьмой – Констанция…
– Погоди-ка…
Крамли встал и прикрепил мне на рубашку свой полицейский значок.
