– Построили его в двадцать первом году – одним из первых. В то время здесь не было ничего. Пальмы, несколько фермерских домов, какие-то коттеджи, грязные улицы… Да еще парочка бунгало – специально, чтобы заманить сюда Дуга Фербенкса, Лилиан Гиш и Мэри Пикфорд[327]. Ведь радио – это что? Жалкая детекторная коробка с наушниками. Разве через нее можно услышать зов будущего? Мы открыли людям нечто большее. Народ стал ходить к нам пешком аж с самого Мелроуза. Целые караваны киношных фанатов тянулись сюда каждую субботу. Тогда еще кладбище не начиналось от Гауэра и Санта-Моники. Оно разрослось позже – когда у Валентино в двадцать шестом году лопнул аппендикс[328]. На открытие к Грауману прибыл сам Луис Б. Майер[329], прямо из зоосада в Линкольн-парке, да-да, откуда у МГМ лев. Кстати, он был без зубов, несмотря на всю свою свирепость. Конечно же, тридцать танцующих девушек – куда без них? Уилл Роджерс[330] вместе со своими веревками. Трикси Фриганца[331] спела здесь свое знаменитое «Мне все равно», а потом – раз, и погасла – снялась всего один раз, и то статисткой – в 1934 году, в одном из фильмов Свенсон[332]. А еще, если вам интересно, спуститесь в подвал. Там, в одной из старых раздевалок, сохранилось дамское нижнее белье – еще со времен, когда толпы девиц умирали от любви к Лоуэллу Шерману. Помните, был такой красавчик с усами – скончался от рака в тридцать четвертом… Вы слушаете?
– Клайд Рустлер, – невпопад произнес я.
– Боже праведный! Кто-то его еще помнит! Видите, вон там наверху – старая кинорубка? Его там похоронили заживо в двадцать девятом, когда построили новую аппаратную на втором ярусе.
Я поднял взгляд туда, где тихо кружили призраки тумана, дождя и снега в Шангри-Ла, и попытался понять, кто из них верховный лама.
– Лифта нет, – предупредил мой спутник. – Двести ступенек!
Мне предстояло долгое восхождение без шерпа-проводника – среднее фойе, бельэтаж, потом балкон, потом еще один балкон… Три тысячи сидений. Господи, как это возможно? А если они придут, все три тысячи? И каждый восьмилетний шкет будет выбегать пописать раз в полчаса?
Я устремился наверх.
Наверное, там, на самой вершине, меня должно было ждать обновление и очищение. Но вместо этого примерно на середине пути я сдох и почувствовал себя старой развалиной.
Наконец я добрался до темной стороны Эвереста и постучал в дверь старой кинорубки.
– Это… ты? Я угадал?! – в ужасе прокричал чей-то голос.
– Нет, – тихо сказал я. – Это всего лишь я. Пришел на последний дневной сеанс – сорок лет спустя.
Это гениальный ход – просто выблевать свое прошлое.
– Скажи пароль.
Голос за дверью звучал уже спокойнее.
– Том Микс и его конь Тони[333]. Хут Гибсон[334], Кен Мейнард[335]. Боб Стил[336]. Хелен Твелвтриз[337]. Вильма Бэнки[338]>…
– Пойдет.
Еще немного тишины. Наконец, по ту сторону двери зашевелился гигантский паук. Взвизгнули петли. Я увидел знакомую серебристую тень – как будто с экрана сошел один из черно-белых призраков, мелькавших там когда-то давно, еще в прошлой жизни.
– Никто досюда не доходит, – сказал он.
– Никто?
Этот призрак был стар даже для старика. Казалось, от времени у него засеребрились не только волосы, но и лицо, и одежда. За семьдесят лет, проведенных на вершине, он полностью выцвел, бесконечно просматривая то, чего в реальности нет…
– Никто и никогда не стучится в мою дверь. Никто не знает, что я здесь. Даже я сам.
– Вы действительно здесь. И вы – Клайд Рустлер.
– Я?! – Он был близок к тому, чтобы начать ощупывать свою одежду и хлопать себя по плечам.
– Кто вы? – Он вытянул шею, как черепаха из панциря.
Я назвал свое имя.
– Никогда о вас не слышал. – Он бросил взгляд на темный экран. – Вы один из них?
– В смысле, умерших звезд?
– О да… Эти иногда приходят. Вчера вот Фербенкс заходил.
– Это который Зорро, д’Артаньян, Робин Гуд? Он хоть постучался?
– Царапался в дверь. У мертвых свои сложности. Так вы заходите или нет?
Я поспешил войти, пока он не передумал.
Комната, уставленная кинопроекторами, направленными в пустоту, напоминала погребальный покой в особняке Чун-Кинг. Казалось, воздух здесь навсегда пропитался пылью, грязью и едким запахом кинопленки. Стул был всего один – старик ведь говорил, что к нему никто не заходит.
